Однажды утром тревога звучит очень рано. Это необычно. Наблюдатели на переднем крае докладывают, что только что над их головами пролетел Кадрон и направляется в нашу сторону. Я залезаю в свой аппарат и взлетаю. Облака висят низко, на высоте всего каких-то четырехсот метров. Я устремляюсь в серую дымку и карабкаюсь все выше и выше. На высоте двух тысяч метров надо мной дугой изгибается голубое небо, с которого светит странно-бледное декабрьское солнце. Я оглядываюсь вокруг. Далеко на западе, над облачным покрывалом, я вижу маленькую точку, похожую на парусное судно, курсирующее на самом горизонте, – это Кадрон. Я направляюсь прямо к нему, а он продолжает лететь мне навстречу. Мы быстро сближаемся. Я уже могу различить широкий размах крыльев, два мотора, гондолу между крыльями, узкую как туловище хищной птицы. Мы летим на одной высоте, продолжая сближаться. Это против всех правил, потому что Кадрон – самолет-разведчик, а я – на истребителе. Одним нажатием на кнопку, расположенную на ручке управления, я извергну из моего пулемета поток пуль, достаточный, чтобы разнести противника на куски прямо в воздухе. Он должен это знать так же хорошо, как и я. Но все равно он продолжает лететь мне навстречу. Сейчас он так близок, что я как будто могу дотронуться до головы наблюдателя. В своих квадратных очках он похож на гигантское злое насекомое, которое подбирается ко мне, чтобы отнять жизнь. Наступает момент, когда я должен стрелять. Но я не могу. Как будто ужас леденит кровь в моих венах, парализует руки, мохнатой лапой выметает все мысли из головы. Я остаюсь сидеть на своем месте, лечу дальше, и продолжаю смотреть, как будто заколдованный на Кадрон, который теперь слева от меня. Затем я слышу лай нацеленного на меня пулемета. Удары пуль в мой Фоккер звучат как металлические щелчки. Машина дрожит, сильный удар по щеке, мои очки разбиты. Я инстинктивно касаюсь рукой лица, нащупываю на лице осколки. Моя рука мокрая от крови. Я ныряю в облака. Я как будто парализован. Как это случилось, как такое возможно? «Ты просто робок, ты трус», молотом грохочет мотор. И затем только одна мысль: «Слава Богу, никто этого не видел!» Подо мной несется зеленая трава, верхушки сосен, аэродром. Я приземляюсь. Ко мне подбегают механики. Я не жду их. Я вылезаю из кабины и направляюсь в штаб. Медик удаляет стеклянные осколки с помощью пинцета. Они впились в плоть вокруг моих глаз. Это должно быть больно, но я ничего не чувствую. Затем я поднимаюсь в свою комнату и бросаюсь на кровать. Я хочу спать, но мои мысли снова и снова возвращаются, не давая расслабиться. Можно ли назвать трусостью, когда у кого-то сдают нервы в первый момент боя? Я хочу успокоить сам себя и говорю: «Нервы – это может со всяким случиться. В следующий раз ты сделаешь все как надо!» Но мое сознание отказывается удовлетвориться этим простым заявлением. Оно ставит меня лицом к лицу с неопровержимым фактом: «Ты проиграл, потому что в момент боя ты думал о себе. Ты боялся за свою жизнь.» И в этот момент я понимаю, что такое на самом деле быть солдатом.

Быть солдатом означает думать о враге и о победе, и не думать о самом себе. Может быть, граница между мужчиной и трусом узка, как лезвие меча. Но тот, кто хочет остаться мужчиной среди мужчин, в момент принятия решения должен найти в себе силы задушить в себе животный страх в самом себе. Потому что это животное внутри самого себя хочет продолжать жить любой ценой. И тот, кто поддастся ему, навсегда будет потерян для братства людей, кредо которых – честь, долг, вера в родину.

Я подхожу к окну и смотрю вниз. Вайнгартен и Глинкерман прохаживаются взад и вперед перед домом. Возможно им еще ни разу не приходилось сталкиваться с тем, с чем столкнулся я, и я обещаю себе, что с этого момента я буду только солдатом. Я буду стрелять прямо в цель и летать лучше, чем мои товарищи, пока не сотру это пятно с моей чести.

Вместе с Берендом, который приехал со мной в Хабсхайм, я приступаю к работе. Мы делаем силуэтную модель Ньюпора, такую, каким он виден сзади во время атаки. Вечерами, когда полеты прекращаются, я ставлю мишень в центре аэродрома. С трехсот метров я пикирую. С одной сотни метров открываю огонь. Я выхожу из пикирования на очень низкой высоте и вновь карабкаюсь вверх, и игра начинается снова. Беренд считает попадания и сигналит мне. Одно попадание в мотор считается за два, десять попаданий означают кружку пива для него. Часто у меня заедает пулемет – слишком часто. Мы с Берендом работаем допоздна чтобы устранить неисправности. Затем у меня начинает получаться. В действительности результаты улучшаются неожиданно быстро. Я счастлив, пока не узнаю, что Беренд помогает мне своим карандашом. Из-за дружеских чувств ко мне, божится он, но я думаю, что это из-за любви к пиву. Поступает приказ экономить боеприпасы, так что я лишаюсь возможности продолжать свои тренировки. Тем не менее, в качестве компенсации мы часто атакуем с воздуха французские траншеи.

Однажды вечером, во время этих полетов над траншеями я немного отстаю от расписания. Я нахожусь к северу, недалеко от Тхауна. Вражеские пулеметные гнезда, укрытые в сосновых лесах, кажутся слишком заманчивыми целями. К тому времени, когда я поворачиваю назад, уже опускается ночь. На земле горят факелы, указывающие мне дорогу домой. Их красноватое свечение мерцает по всему полю, давая рассеянное освещение. Я выравниваю самолет перед посадкой. Земли почти не видно. При посадке я повреждаю шасси. Во всем остальном машина в порядке, но целый день я не смогу летать. Я говорю Беренду и другим механикам, что хочу видеть их на поле в полпятого утра. Беренд строит гримасы. На следующий день воскресенье, а когда Беренда заставляют работать по воскресеньям, он внезапно становится религиозным.

Когда мы начинаем работу, на летном поле лежит свинцово-серое утро. Лес стоит вокруг нас темным угрожающим строем. Голые деревянные стены маленьких ангаров отражают бледный свет. У меня какое-то странное чувство, как будто в воздухе что-то необычное. Я не уверен, к хорошему это, или к плохому. В шесть утра начинают звонить церковные колокола в соседних городках, и их звуки летят к нам над вершинами деревьев. Солнце уже встало, и мы молча продолжаем работать. Становится жарко. У нас выступает пот, хотя на нас только наши голубые комбинезоны.

В двенадцать пополудни мы заканчиваем работу. Беренд и его приятель быстро исчезают: они все еще надеются сесть на поезд, идущий до Мюльхаузена. Сейчас тихо, все получили увольнительные в город. Я еду в казарму и обедаю. Я сижу за столом один, кофе приносят в сад. Здесь я устраиваюсь в раскладном кресле, курю и смотрю в небо. В три тридцать ко мне прибегает телефонист с докладом от наших наблюдателей в передовых траншеях: два французских самолета прошли над линией фронта и быстро приближаются к Альткирху. Я прыгаю в автомобиль и мчусь к аэродрому. Инстинкт говорит мне с уверенностью: вот оно! Машина готова к взлету, рядом с ней стоят механики. У телефониста хватило ума поднять на ноги всех, кто еще находится на базе. Я карабкаюсь в кабину и поднимаюсь в воздух. Я лечу к линии фронта. Я должен подняться выше них, чтобы иметь преимущество в бою. Высота два километра восемьсот метров…

Я лечу на запад по направлению к Альткирху. Я вижу их, когда прохожу над самым Альткирхом. Я считаю: один… два.. три… четыре… Я протираю летные очки… невозможно, этого просто не может быть! Должно быть эти черные точки – частицы масла, которые распыляет вокруг себя мотор. Но нет, точки остаются, они становятся все больше. Я насчитал их семь, семь а одном ряду, и за ними – еще одна волна, снова пять и снова… они подходят ближе, их силуэты хорошо различимы на желтоватом предвечернем небе. Всего их двадцать три, бомбардировщики Кадрон и один – Фарман-Вуазен. Они идут в беспорядке, гудя как разгневанные шершни. Высоко над ними летит королева роя, могучий Фарман. Я тяну ручку на себя. Мы быстро сближаемся. Они непременно должны заметить меня, но ведут себя так, как будто меня вообще не существует. Они не поднимаются вверх ни на сантиметр и держат свой курс на северо-восток по направлению к Мюльхаузену. Я оглядываюсь вокруг. Голубая раковина неба за мной пуста. Никто из моих товарищей из Хабсхайма не поднялся в воздух. Я один. Я настигаю их недалеко от Бурнхаупта. В трехстах метрах над ними я делаю поворот и ложусь на их курс к Мюльхаузену. Я перегибаюсь за борт, чтобы посмотреть на строй из двадцати трех машин, в центре – гигантский Фарман. В просветах между их крыльями я вижу землю, голубые шиферные крыши, красную черепицу. Вот оно! Мое сердце бьется у самого горла. Мои руки, ухватившие ручку управления, влажны от пота. Один против двадцати трех. Мой Фоккер летит над строем как гончая, преследующая медведя. Преследует, – но не атакует. В этот момент я знаю: если вторая попытка не закончится боем, тогда – прощай истребители. У меня не будет другого выхода кроме как просить о переводе из нашей группы.