— Лучше я выйду во двор, — сказала я, поджав губы.

Смотритель пожал плечами и задвинул ночной горшок под кровать.

— Это на всякий случай, если тебе понадобится выйти ночью. — Его глаза откровенно смеялись, когда он говорил, что Эсперанса держит во дворе большого черного сторожевого пса. — Ему не нравятся посторонние, которые по ночам расхаживают по двору.

И как предупреждение, я услышала громкий лай.

— Я не посторонняя, — заметила я между прочим, стараясь не придавать значения собачьему лаю, в котором угадывалась угроза. — Я бывала здесь и знаю эту собаку.

Смотритель удивленно поднял брови и спросил:

— И собака тебя знает?

Я выразительно посмотрела на него. Он вздохнул и потянулся за лампой на столе, направляясь к двери.

— Не уноси ее, — сказала я, быстро преградив ему дорогу. Я хотела улыбнуться, но губы мне не повиновались. — Где все? — смогла я наконец выдавить из себя. — Где Эсперанса и Флоринда?

— Сейчас я один.

— А где Исидоро Балтасар? — спросила я в панике. — Он же обещал привезти меня в дом ведьм. Мне нужно писать статью.

Я рассказывала смотрителю, чуть не плача, почему поехала с Исидоро Балтасаром в Мексику и как важно для меня закончить работу, но мысли и слова путались и сбивались.

Он ободряюще похлопал меня по спине, как будто успокаивал ребёнка. — Исидоро Балтасар спит. Ты же знаешь его. Стоит ему только прикоснуться к подушке, и он засыпает как убитый. — Он едва заметно улыбнулся и добавил: — Я оставлю свою дверь открытой, вдруг понадоблюсь. Позовешь, если приснится кошмар или еще что, я сразу приду.

Не успела я ему сказать, что после того последнего кошмара в Соноре не было больше ни одного, как он исчез в темном коридоре.

Лампа на столе начала шипеть и вскоре погасла. Наступила кромешная тьма. Я легла не раздеваясь и закрыла глаза. Кроме равномерного хриплого дыхания, доносившегося издалека, ничего не было слышно. Слыша это дыхание и ощущая, как тверда и узка кровать, я вскоре оставила попытки заснуть.

С фонариком в руке, крадучись, я неслышными шагами брела по коридору в надежде найти Исидоро Балтасара или смотрителя. Я тихонько стучалась в каждую дверь. Но никто не отвечал. Из комнат не доносилось ни звука. Странная, почти гнетущая тишина охватила весь дом. Прекратились даже шорохи и щебет снаружи. Как я и предполагала, меня оставили в доме одну.

Чтобы не расстраиваться из-за этого, я решила осмотреть комнаты. Это были спальни, всего восемь: одинаковые по размеру, довольно маленькие, абсолютно квадратные, в которых из мебели были только кровать и ночной столик. Стены и два окна в каждой комнате были выкрашены в белый цвет, а полы были выложены замысловатым узором из плитки. Я открывала раздвижные двери стенных шкафов, осторожно нажимая ногой на левый нижний угол двери, зная, но не понимая, откуда мне это известно, что легкий удар или пинок в это место приводит в действие механизм, открывающий двери.

В одном из шкафов я отодвинула сложенные внизу в стопку одеяла, оказалась перед маленькой потайной дверцей и отвернула скрытую задвижку, замаскированную под стенную розетку. Поскольку меня ничто не удивляло, я принимала свое знание об этих потайных дверях, — знание, которое мой бодрствующий разум, конечно же, не воспринимал.

Я открыла эту маленькую потайную дверцу, вползла через узкий проем, и оказалась в стеном шкафу соседней комнаты. Без особенного удивления — поскольку об этом уже знала — я обнаружила, что пролезая в эти потайные проемы, можно попасть из одной комнаты в каждую из семи других.

Когда фонарик погас, я чертыхнулась. В надежде оживить батарейки я их вынула и вставила обратно. Это было бесполезно: батарейки сели. Темнота в этих комнатах была такая, что не было видно даже собственных рук. Боясь удариться о дверь или стенку, я наощупь медленно выбиралась в коридор.

Это было так трудно сделать, что выпрямившись и прислонившись к стене, я тяжело дышала, меня трясло. Я долго простояла в коридоре, соображая, в какую же сторону идти к себе в комнату.

Откуда-то издалека донеслись голоса, но нельзя было определить, из дома или снаружи. Я пошла на звук. Он привел меня в патио. Я отчетливо вспомнила зеленый, почти тропический патио позади каменной арки, заросший папоротником и густой листвой, наполненный ароматом цветущих апельсинов и вьющейся жимолости.

Но не успела я сделать и нескольких шагов, как я увидела на стене огромную тень собаки. Зверь зарычал. Свет его сверкающих глаз леденил душу.

Вместо того, чтобы поддаться страху, а, возможно, из-за него, я почувствовала: происходит что-то крайне странное. Как будто я всегда была сложена наподобие японского веера или бумажной фигурки и неожиданно развернулась. Физическое ощущение этого было почти болезненным.

Собака в замешательстве смотрела на меня. Она начала скулить как щенок, опустила уши и свернулась клубком на земле. Я же стояла как вкопанная, но не от страха, просто не могла пошевелиться. Потом, как будто это было чем-то совершенно естественным, я снова сложилась, повернулась и ушла. На этот раз я без труда нашла свою комнату.

Проснувшись с головной болью и ощущением, что совсем не спала, которое мне, как человеку, страдающему бессонницей, было хорошо знакомо, я была разбита. Громко и тяжело вздохнув, услышала, как открылась дверь, и яркий свет ударил мне в лицо. Я осторожно попыталась перевернуться на другой бок, чтобы не свалиться с узкой кровати.

— Доброе утро, — воскликнула Эсперанса, войдя в комнату в волнах верхних и нижних юбок. — Вообще-то, добрый день, — поправилась она, указывая на солнце через открытую дверь. Ее голос звучал с удивительной живостью и восхитительной силой, когда она говорила, что именно ей пришла в голову мысль забрать мои книги и бумаги из микроавтобуса до того, как уехали Исидоро Балтасар и старый нагваль.

Я резко села. Сон тут же улетучился. — Почему же нагваль Мариано Аурелиано не зашел со мной поздороваться? И почему Исидоро Балтасар не сказал мне, что уезжает? — выпалила я. — Теперь никогда не смогу закончить свою работу и поступить в аспирантуру.

Она как-то странно взглянула и сказала, что если написание моей статьи — такая уж корыстная задача, мне никогда не закончить ее.

Я не успела сказать ей, что лично мне все равно, поступлю я в аспирантуру или нет, потому что она продолжала: — Ты пишешь не для того, чтобы поступить в аспирантуру. Ты пишешь просто потому, что тебе это нравится. Потому что сейчас нет ничего такого, чем бы тебе хотелось заняться.

— Да полно такого, чем бы я предпочла заняться.

— Например? — с вызовом спросила она. Немного подумав, я не смогла сказать ничего определенного и вынуждена была признаться, и не только себе, что еще ни одну работу я не писала с таким удовольствием. Впервые я начала читать и собирать материалы в самом начале семестра, а не ждала, как обычно, когда останется лишь несколько дней до сдачи рукописи. И только мысль о том, что эта работа — пропуск в аспирантуру, портила все удовольствие.

Эсперанса, как будто снова подслушав мои мысли, сказала, что мне нужно забыть об аспирантуре и думать только о том, чтобы написать хорошую работу.

— Как только станешь частью мира магов и начнешь постигать природу сновидений, ты начнешь понимать, что такое магия. И это понимание освободит тебя.

Я смотрела на нее в замешательстве и не могла понять, о чем это она.

— Это освободит тебя от желания чего бы то ни было. — Эсперанса провозгласила эту фразу так четко, как будто я туга на ухо. Она посмотрела на меня задумчиво и добавила: — Алчность — твое второе имя, и все же тебе ничего не нужно и ты ничего не хочешь... Ее голос стал тише, когда она стала раскладывать на столе мои книги, записи и стопки каталожных карточек. С сияющим лицом она повернулась ко мне, держа в руках несколько карандашей. — Я подточила их для тебя бритвой и подточу снова, когда они затупятся. — Она положила карандаши рядом с блокнотом и широко развела руки в стороны, как бы пытаясь охватить всю комнату. — Прекрасное место для работы. Здесь тебя никто не потревожит.