Всего этого Клесх покуда не знал. Он поднимался на третий ярус Цитадели, когда его окликнули.

Майрико была бледнее обычного, и это бросалось в глаза даже в темноте каменного перехода.

– Не уехал еще, – обрадованно и вместе с тем как-то виновато сказала она, приближаясь.

– Нет.

Он стоял у каменного всхода, и яркий солнечный свет из узкой бойницы падал на лицо. И глаза у него были такие же серые, как камни, из которых была сложена Цитадель. Майрико шагнула к обережнику, и вдруг устало ткнулась лицом ему в плечо.

Мужчина замер, явно недоумевая, что ему теперь делать со своими руками. Но через пару мгновений неловко обнял целительницу. Та глухо проговорила:

– Ты был прав. Ты с самого первого дня был прав. Помнишь, когда мы шли на совет? Помнишь, что я говорила?

– Да.

– Я ошиблась. – Она слегка отстранилась и заглянула ему в лицо. – Опекала ее, носилась, как с писаной торбой, а…

Она досадливо махнула рукой и тут же зябко поежилась. В мрачном коридоре было холодно, да и в бойницу задувало.

– Ты уже уезжаешь?

– Да.

– Клесх!

Он смотрел выжидательно. Майрико вцепилась в широкие плечи и встряхнула креффа.

– За что ты так со мной? – яростно спросила она. – За что?!

Он мягко освободился, развернулся и стал подниматься.

Женщина поспешила следом.

Они шли в молчании и остановились только один раз, когда он снимал чары с двери в свой покой.

Майрико зашла, не дожидаясь приглашения. Она знала – приглашения не будет.

Лекарка огляделась. В этой комнате она очень давно не была. Впрочем, и смотреть тут оказалось не на что – лавка, стол, сундук, окно. Клесх, не обращая внимания на самовольную гостью, стаскивал через голову рубаху. Целительница впилась глазами в твердое, перевитое жилами тело. Она понимала, своим равнодушием обережник гонит ее, принуждает обидеться и уйти. Но уйти она не могла. Отчего-то именно сегодня не могла.

Не мешала даже его всегдашняя резкость. А еще Майрико видела следы безобразных ран по телу и одну, особенно страшную, на боку – словно что-то смяло ребра, продавливая их внутрь. Она знала, что в непогоду, или если сильно перетрудиться, такая рана будет дергать, как гнилой зуб, и не давать покоя. Но Клесх никогда не приходил в лекарскую.

– Болит? – спросила целительница, кивая на его изуродованный бок.

– Нет.

– Я могла бы… – Она протянула ладонь, собираясь коснуться.

Мужчина отстранился.

– Обойдусь.

Она сжала губы, понимая, что вот-вот расплачется. А ведь когда он говорил с ней о выученицах, он был… был почти таким, как прежде, и она даже решила… И сегодня он единственный, кто встал на ее сторону. И теперь его опять вышвыривают из Цитадели, как щенка. Из-за нее. Снова. Что мешало ему промолчать! Ведь знает, Глава не упустит случая лишний раз наказать.

– Клесх… – Она вырвала у него из рук плотную рубаху, которую он собирался вздеть, и отшвырнула в сторону.

Мужчина проводил одеяние мрачным взглядом и поглядел на целительницу. А та, снова ничего не объясняя, шагнула к нему и прижалась всем телом.

Жестокий и подлый поступок.

– Прости меня, прости! – Она шептала это в его твердое голое плечо. – Прости.

– Я простил. Давно.

Как хорошо, что она не знает, каких сил ему стоит говорить так спокойно!

Майрико вскинула полные отчаяния глаза на мужчину и, не увидев в его взгляде даже тени ответной теплоты, отступила.

Он никогда не простит. А она никогда не сможет растолковать, почему однажды предала его. Почему отвернулась тогда, вместе со всей Цитаделью.

Какими глупыми они оба были! Она считала себя мудрее… как же! Старше на целых три года, а он кто – мальчишка! Она хотела повести себя честно. А получилось, убила то единственное, что между ними было.

И она до сих пор помнила его глаза. Кажется, именно тогда они безнадежно застыли и сделались похожи на мертвую пустошь. Когда она сказала, что от его любви слишком много беды и глупости. А Цитадель не прощает ни того ни другого.

Клесх поднял с пола рубаху и стал одеваться. Он не смотрел в сторону лекарки.

А она стояла, опустив глаза, словно он надавал ей пощечин.

Тихо хлопнула дверь. Хозяин покоев не обернулся. Но, когда он поднял крышку сундука и потянулся за лежащим в его недрах тулом со стрелами, даже не удивился тому, как заметно подрагивают пальцы. И воздух в комнате отдавал полынной горечью.

Проводив Клесха, Лесана вернулась к себе. Девушкой овладело скорбное оцепенение. Она забралась с ногами на лавку и сидела, уткнувшись подбородком в острые коленки. Ее крефф уехал. Идти завтра на урок к громадному Дарену было страшно, аж под ложечкой сосало. Про него говорили, будто наставник он лютый. И даже если врали, все одно душа не лежала. Чужой он. Пока присмотришься, пока понимать начнешь… Тошно.

А еще пуще прежнего стискивала горло тоска. Вот она сидит здесь и печалится о завтрашнем дне, об уехавшем Клесхе, а Айлиша лежит в холодном мраке мертвецкой на столе…

От этих раздумий душили слезы. Но разделить тоску было не с кем. И плакать тоже казалось глупым. Что слезы? Прольются, и все. Подругу это не вернет. Страшно становилось при мысли, каково сейчас Тамиру. Сколько отчаянного упрямства было в его глазах, сколько ярости… Нет, он не позволит издеваться над любимой, отыщет способ похоронить ее по-людски. А уж как за то накажут ослушников – какая разница? До смерти не запорют, а боль терпеть они выучились. Наказания все одно не миновать, но их подруга не заслужила поругания. Раздавила ее Цитадель без жалости. Не отыщи Осененную девушку из рода Меденичей крефф, все могло бы сложиться для нее иначе.

В памяти всплыло милое улыбчивое лицо и мелкие кудряшки надо лбом. Как стеснялась она, когда им отмахнули косы! Как растерянно проводила ладонью по опустевшему затылку и сдерживала слезы…

А первая ночь в Цитадели? Когда они испуганные, озябшие жались друг к другу под тонкими одеялами, делясь теплом. И как Айлиша старалась отодвинуться от Тамира, стыдясь и обмирая, и как потом заснула, уткнувшись носом ему в спину. А наутро, при свете дня, робела парню даже в глаза посмотреть. Лесана тогда забавлялась над обоими, потому что смущение Тамира было еще мучительнее.

Или тот памятный вечер после порки, учиненной за расправу над Фебром… Ласковые, осторожные руки, обмывающие окровавленную спину, впервые познакомившуюся с кнутом, и безуспешные попытки скрыть слезы жалости, готовые закапать на раны подруги.

Айлиша умела сострадать. И чужую муку переживала, как свою. Оттого-то Лесана и Тамир по молчаливому уговору никогда не говорили ей о своей выучке. Боль друзей лекарка принимала, будто собственную. Сколько раз, всхлипывая в подушку, Лесана слышала, как просыпается девушка, как затаивается, сжимаясь от невозможности помочь. Но ученице Клесха не нужно было утешение. С детства не приученная жаловаться, она не умела сетовать на жизнь, не умела стенать. И по глупости равняла Айлишу с собой. Думала, и ей не нужно все это. Кто же знал, что молчаливое упрямство подруги целительница приняла за отчуждение и сама отдалилась, закрылась в скорлупе собственной боли, которую не с кем было разделить.

Испуганный ребенок, что ищет объятий и спрашивает, можешь ли ты проявить к нему милосердие… Когда же в душе Айлиши страх свил черную паутину? Почему Лесана не заметила, как плохо было подруге?

Все бы сейчас отдала, чтобы обнять глупую, утешить, растолковать, что вместе они со всем справятся. Если бы хоть на день жизнь отмотать, как нить из клубка! Нашлись бы, нашлись заветные слова, пробились бы к скованному льдом сердцу. Помогла бы Лесана принять лекарке их новый дом. Она бы все смогла… вот только жизнь и на пол-оборота назад не вернешь. Да и нет такого колдовства, чтобы мертвых живыми делать. И не узнать никогда, почему девушка из рода Меденичей шагнула вниз. О чем она думала, когда летела на каменный двор? О ком были ее последние мысли? Дай Хранители, не о Тамире.