— Джек, черт побери, хоть взгляни на меня, когда беседуешь!

Я медленно перевел взгляд на ее лицо. На реальное лицо. Рот гневно приоткрыт, вместо глаз — уродливые щелки…

— Прекрати это, дерьмо такое! Прекрати немедленно!

— Не надо браниться, Майя.

— Перестань меня учить! Ты такой же, как…

— Зачем мне смотреть на тебя, если я могу смотреть на нее? — спросил я.

Она вскочила так резко, что опрокинула стул. И ушла. Я закрыл глаза руками, заслоняясь от видимого мира. От всего, что в нем есть.

— Как выглядела эта система до того, как начала расходиться? — спросила Фрэн.

Она держала в руках пространственную фазовую диаграмму, которую я прежде не видел. Глаза Фрэн сверкали. Но что-то нехорошее рисовалось вокруг рта, такое, чего не было у другой, и я настолько удивился, что некоторое время не мог сосредоточиться на диаграмме. Идеальная Фрэн тоже выглядела не так, как вчера. Кожа на ее лице светилась изнутри, словно под бледной мелкопористой поверхностью горел фонарик.

— Не удивляйся вопросу, Джек. Я знаю, какая была система — вот уравнения на столе. Но это выглядит по-иному. Смотри… вот здесь…

Она объяснила, о чем речь. Нелинейные системы с точками, расположенными очень близко друг к другу, имеют свойство расходиться, вплоть до хаотического состояния. Но в этих диаграммах было нечто странное: они были хаотичны, как всегда при странном аттракторе, но с такой бесструктурностью, какой я раньше не встречал. Полностью уловить различие не удавалось. Я спросил:

— Где эти исходные уравнения?

— Вон там. На этом листе… нет, вот они.

— Ты использовала константу Арнфельзера! Зачем?

— Взгляни на уравнения еще раз.

На этот раз я в них разобрался, хотя и не силен в физике элементарных частиц. Джеймс Арнфельзер два года назад получил Нобелевскую премию за работу о поведении электронно-позитронных пар в первые 30 секунд жизни Вселенной. Фрэн всегда интересовалась хаосом мироздания. Я снова посмотрел на диаграммы.

— Ты почти видишь это, правда? Почти видишь…

— Фрэн!

— Ничего страшного, Джек. Просто несварение желудка вдобавок к мышечному напряжению и бессонной ночи. Всю ночь провела над этими уравнениями.

— Сядь, пожалуйста.

— Я в порядке. Честное слово.

Она улыбнулась, и кожа вокруг глаз, изрезанная морщинками, натянулась еще сильней. Но другая Фрэн — за ее спиной — не улыбалась. Ни тени улыбки. Она смотрела на меня, и в моей голове мелькнула сумасшедшая мысль, что сегодня она меня увидела.

— Фрэн, тебе надо к врачу.

— Спасибо, ты очень заботлив, но я здорова. Посмотри, на этой диаграмме…

Они обе, реальная и идеальная, не могли оторваться от чисел. Как наркоманы. А я, то ли из трусости, то ли по доверчивости, оставил их в покое.

— …Ни хрена не понимаю в этом чертовом предмете.

Голос был мужской, тихий, слова ясно различимы, но говорящего нельзя было узнать. Я перестал писать уравнения и обернулся. Тридцать два — шестьдесят четыре лица плавали перед глазами.

— У кого-то есть вопрос?

Молчание. Несколько девушек изучали тетради. Остальные студенты уставились на меня с каменными лицами. Я повернулся к доске и написал вторую часть уравнения.

— …Тупой идиот, он и собаку лаять не научит.

Другой голос. Рука, сжимающая мел, затряслась, но я продолжал писать.

— …Таких нельзя подпускать к кафедре.

На этот раз говорила девушка. Я снова обернулся. Живот свела судорога. Студенты упорно смотрели на меня. Они все в этом участвовали — по меньшей мере молчаливо. Дрожащим голосом я выговорил:

— Если есть жалобы на то, как проводятся занятия, вам рекомендовано сообщать их декану или изложить на официальном разборе курса в конце семестра. А пока что мы должны продолжать работу.

Сказал и поднес мел к доске.

— …Чертов болван ничего не может толком объяснить.

Рука застыла посреди интеграла. Нельзя было заставить ее двигаться. Как я ни напрягался, не мог дописать число до конца.

Хватит. Я медленно повернулся к группе.

Они сидели — кто пригнувшись, кто глупо улыбаясь, кто бессмысленно ухмыляясь. Пустые лица. Тупые лица. Несколько смущенных. Третьеразрядные умишки, думающие только о том, чтобы сдать экзамен, уродливые пустые утробы, которые мы обязаны набивать блистательными работами Максвелла, Больцмана, фон Неймана, Рассела, Арнфельзера. Чтобы они это прожевали и отхаркнули на пол.

И позади них… позади них…

— Убирайтесь, — сказал я.

Сто двадцать восемь глаз широко открылись.

— Слышали, что сказано!

Я понял, что ору во весь голос.

— Вон из аудитории! Вон из университета! Вам здесь не место, это преступление, что вы здесь, вам всем цена пять центов! Пошли вон!

Несколько парней резво двинулись к двери. Девушка в заднем ряду заплакала. Тогда некоторые начали вопить на меня, визжать, но визжали не здесь, вой шел из коридора, из вестибюля — сирена, колокол, за окном была машина скорой помощи, и там несли Фрэн, ее рука с длинными пальцами свисала с носилок и вяло покачивалась, и никто не станет слушать моих объяснений, ведь самое ужасное не то, что она недвижима, а то, что на носилках тихо лежит только одна Фрэн, а не две, как должно быть. Только одна.

На похороны я не поехал.

Забрал последний набор диаграмм, скопировал файлы с компьютера Фрэн и уложил сумку. Прежде чем перебраться в мотель «Утренняя сторона» на 64-м шоссе, оставил послания на автоответчиках Дайаны, декана и хозяйки квартиры.

«Больше не хочу тебя видеть. Это не твоя вина, но так нужно. Прости меня».

«Я отказываюсь от преподавания и научной работы в вашем университете».

«За квартиру заплачено до конца месяца. Возвращаться не собираюсь. Прошу запаковать мои вещи и отправить наложенным платежом моей сестре по указанному адресу. Благодарю вас».

В мотеле я запер дверь на цепочку, достал из пакета две бутылки «Джека Дэниэлса» и поднял стакан, глядя в зеркало. Но тоста не получилось. За него? За того, кто посчитал бы смерть Фрэн случайной и горевал по ней с достоинством и тактом? И считал, что справляться со своими трудностями лучше всего, опираясь на здравый смысл и спокойное понимание того, что с ними никогда и ни за что не совладать? Будь я проклят, если стану за него пить!

— За Фрэн, — сказал я и залпом выпил стакан.

Я лил в себя виски до тех пор, пока не перестал различать другую комнату, маячившую за реальной.

Даже пьяным можно видеть сны.

Я не знал этого. Ждал похмелья, рвоты и благословенного забытья. Пьяной истерики. Боли в сердце, тупой и сверлящей. Но раньше я никогда не пил четыре дня подряд. Думал, во сне боль уйдет, отпустит. И не знал, что будут сны.

Снились числа.

Они плыли под веками, и подпрыгивали, и гнались за мной по темным непонятным равнинам. Преследовали меня с ножами, ружьями, пальбой. Ранили. Среди ночи я встал, мокрый от пота, и потащился в туалет. Меня вывернуло, а числа плавали вокруг, сновали по качающемуся двойному полу. Числа не исчезли. Как и то, что я пытался изгнать из себя пьянством. Сколько ни пил, двойное видение оставалось. Целиком — но я не видел уравнений, и это ранило меня больше, чем гладкий пол, которого я не мог коснуться, тонкие простыни, которых я не чувствовал, авторитетный, уверенный в себе Джек, которым я не был. Возможно, уравнения задели меня сильнее, чем я думал. Уравнения Фрэн.

Возьми константу Арнфельзера. Введи в систему уравнений, описывающих нелинейную динамическую систему…

Фазовые диаграммы. Расходятся, расходятся, разошлись. Небольшие различия между исходными множествами, но получаешь совсем разные множества, получаешь хаос…

Возьми константу Арнфельзера. Используй ее как «r». Пусть теперь «х» равняется…

Небольшие различия между исходными множествами. Две Фрэн, которые различались совсем ненамного, два Джека, которые…

Возьми уравнение Арнфельзера…

Я почти видел это. Но не совсем. Я недостаточно хорош, чтобы видеть. А он… он хорош.