— Да, это я. — Я открыл глаза и поморщился: надеюсь, со стороны казалось, что от солнца. — Вам, наверное, нужно место у окна?

— Если вы не против. Правда же, странно, что мы с вами…

— Ничего странного. Мы же регистрировались вместе. Теперь вместе летим, — сказал я, пряча в голосе тоску о шести часах полета, на которые возлагал большие надежды. Место у иллюминатора я уступил с легким сердцем, все равно вид из него открывался не лучший. Можно сказать — никакой.

Дождавшись, пока новые соседи усядутся, я занял кресло у прохода и закрыл глаза в надежде урвать хотя бы пару минут блаженного беспамятства.

— Тише, Тимоша, видишь, дядя спит. — Девушка перешла на шепот, который был лишь самую малость тише обычной речи, но раздражал почему-то даже больше. — А мы сейчас тихонечко посидим, посмотрим в окошечко… Что там? У-у!.. — Спустя секунду разочарование сменилось деланным восторгом. — О-о! Смотри, Тимоша, крыло! Как самолет крылышками машет?

— У-у-у-у! — сказал Тимоша, а одно из «крыльев» задело кончик моего носа.

— Ой, извините! Мы больше не будем. Тише, тише, Тимка, все! Давай лучше книжечку почитаем. Какую ты хочешь?

Ребенок что-то мяукнул, и уж не знаю по каким признакам, но мама распознала в мяуканье «Колобка».

Кстати, конец у сказки оказался совсем не таким, какой мне запомнился с детства. В новом варианте Колобку удавалось скрыться от лисы, оставив в ее пасти бог весть откуда взявшуюся палку. «А жаль, — подумал я, когда неугомонный кусок теста проделал эту операцию в четвертый или пятый раз. — Сожрала бы его, и дело с концом. А я бы немного поспал».

Наконец мама перестала читать и спросила:

— Хочешь соку? На. Вот трубочка.

Через две минуты, заполненные шелестом целлофана, я все-таки открыл глаза. Ребенок увлеченно возился с пакетиком, внутрь которого была запаяна пластиковая трубочка.

— Давай помогу, — вызвался я, отбирая у малыша пакетик. — Смотри, раз — и все. Держи свою трубочку.

Ребенок посмотрел на меня, как на убийцу Колобка, и, задрожав подбородком, отвернулся.

— Что же вы наделали! — вздохнула мама. — Он всегда достает трубочку сам. Надо было только надорвать пакетик.

— Извините, — пробормотал я. — Не знал.

— Ладно, ничего. — Она достала из сумки новый пакет яблочного сока с еще нетронутой трубочкой, которая была извлечена из целлофана по всем правилам.

Напившись, Тимка, к счастью, задремал. Мама подняла разделяющий их подлокотник и уложила голову ребенка себе на колени.

И все-таки, сколько ей, интересно? — пытался определить я, украдкой скашивая глаза. Узнать возраст ребенка было куда проще.

— Сколько вашему Тимоне? — спросил я вполголоса.

— Как вы его назвали? — неожиданно нахмурилась мама.

— Как и вы. — Я растерялся. — Тимоня.

— Только один человек называл Тимку так, — холодно сказала она, покачала головой — я с ужасом заметил, что ее подбородок тоже начинает дрожать — и ответила: — Полтора. Вернее, год и семь.

Что за день! — подумал я. Неловкость на неловкости! И пролепетал:

— Простите, я вас, кажется, чем-то…

— А мне скоро двадцать один, — невпопад ответила она, глядя исподлобья, с вызовом, потом опустила глаза и неожиданно поведала мне историю своей жизни. Ничего особенного, ни слова сверх того, о чем и так можно было догадаться по блестящим карим глазам, по кругам вокруг них и по этому ее «скоро двадцать один», но я вдруг почувствовал, что не так уж сильно хочу спать.

— Что ж это я, — спохватилась она в конце. — Тимку разбудим.

— Пусть поспит. — Я протянул руку, чтобы погладить кудрявую макушку мальчугана, но наткнулся на тонкие пальцы его мамы и снова пробормотал: — Извините.

Она кивнула и отвернулась к иллюминатору, я — в другую сторону.

Она совсем не в моем вкусе, подумал я. Слишком усталая. Слишком вся в ребенке. Мать-одиночка, по совместительству — секретарь-референт в мини-турфирме. Нет, нет… Слишком много дефисов!

Но что-то было в ней. Я так и не понял что, ни тогда, ни сейчас.

Поэтому не стану кривить душой, утверждая, что от этого случайного прикосновения между нами пробежала искра, из которой возгорелось пламя, в конце концов поглотившее… и тому подобные банальности. Лучше смалодушничаю по примеру кинорежиссера, которому нужно показать жизнь героев в развитии, но жаль тратить экранное время на незначительные подробности. Возьму и напишу по-простому, огромными буквами во весь экран:

ПРОШЛО ДВА ГОДА.

Ну, и еще пара месяцев.

— Кто там?

— Я, Тимош, — признался я под звук отпираемой задвижки. А когда спустя пять секунд дверь распахнулась, неодобрительно покачал головой. — Опять босиком!

Тимка радостно кивнул, глядя снизу вверх своими голубыми глазищами, и посторонился, пропуская меня в прихожую.

— Ну, что же ты, начинай, — вздохнул я и пробормотал себе под нос: — Снимай куртку.

— Снимай култку! — потребовал ребенок, нимало не смущенный моей подсказкой.

Я кивнул своему отражению в овальном зеркале и сделал следующий прогноз:

— Мой руки.

Иди мой луки! — сказал Тимка. — Вклютяй воду! Бели мыло!

Я послушно выполнил все требования, крикнул «хорошо» в ответ на Алёнино «ужин через десять минут», прилетевшее из кухни, и взял в руки полотенце.

— Снимай блюки! — сказал ребенок, дергая за штанину. — Надевай халат!

— А где он? — обреченно поинтересовался я.

— В спальне! — ответил Тимка и всю дорогу до места возмущенно ворчал мне в спину: — Где же есё? Ох, нитего не помнит! Эй, ты тего еле-еле плетешься?

Разумеется, возмущение малыша было бы куда сильней, если бы я забыл спросить о халате.

Все время ужина Тимошка голодным беспризорником увивался вокруг стола. Требовал:

— Дай хлеб! — А когда я отщипывал кусочек, усугублял: — Есё!

— Сколько тебе? Два? Три?

— А-а. Столько! — Он показывал ладошку с прижатым большим пальцем.

Тимка всегда вымогал ровно четыре кусочка. Первый съедал на месте, второй относил маме, третий, изрядно потрепанный, возвращал мне, а четвертый, немного подумав, отправлял в рот вслед за первым.

После ужина наступало время следующего ритуала. Тимка забирался ко мне на колени и, тыча пальчиком в щетину над верхней губой, спрашивал:

— Вот балада?

Я мотал головой.

— Нет, это усы.

— Вот балада? — повторял он, опуская палец на сантиметр.

— Нет, это губы.

Маленький пальчик сдвигался еще ниже, вызывая к жизни новый вопрос.

— Это усы?

— Нет, — улыбался я. — Это как раз борода.

Ребенок удовлетворенно кивал, и серия вопросов повторялась сначала. Причем оборвать ее, ответив, например: «Да, пусть это будет борода», не представлялось возможным. Нечестный ответ повергал Тимку в кратковременный ступор, после чего указующий пальчик превращался в грозящий и все возвращалось на круги своя.

В свете ночника ребенок с разметавшимися по подушке кудрями походил на ангелочка. Я с трудом отобрал у спящей Алёны книжку про Буратино, переложил Тимку в кроватку и наклонился, чтобы поцеловать его — теплая щека пахла украденной со стола конфетой, — после чего с сожалением погасил свет.

«Ужас, ужас!» — подумал я, рассмотрев зеленые цифры на часах, и провалился куда-то, едва сомкнув челюсти после отчаянного зевка. Когда мобильник на прикроватной тумбочке ожил и завибрировал, опасно смещаясь к краю, зеленые цифры успели измениться незначительно.

— Да? — сказал я, выбираясь из одеяла. Как ни тихо сказал, Тимка услышал.

— Папа куда пошел?

— На работу, — не просыпаясь, ответила Алёна.

— Надень халат! — потребовал Тимоша.

— Не сейчас. — Я махнул рукой. Судя по голосу на том конце, проблема была нешуточная. Но и отмахнуться от малолетнего педанта оказалось не так-то просто.

Кряхтя, он выбрался из кроватки и прошлепал в прихожую, волоча за собой халат.

— На халат! — Но, увидев, что я уже застегиваю брюки, сменил тактику: — Где сётка?