Если честно, то Мириам о себе ничего не сказала, это я все молол языком. Не исключено, что она хочет от меня что-то скрыть, говорил я себе. Но что? Я уже не мог больше говорить, хотя и не успел рассказать ей о полетах и обо всех моих планах. Ограничился только намеками: если бы первая рыба не рискнула броситься в воду, сказал я, рыбы и по сей день не умели бы плавать. Я придумал что-то вроде библейской притчи. Мириам молча смотрела на меня. Но перчатки решила все же снять.

В те дни ко мне часто приходил Бальдассерони: он выискивал в прелой земле среди червей обломки древнего мрамора. Друзей у меня не много, точнее сказать, только один, этот самый Бальдассерони, который, конечно же, коллекционирует марки, хотя коллекционеры у меня никогда симпатии не вызывали. Нельзя сказать, что Бальдассерони такой уж хороший коллекционер (я бы даже сказал, что коллекционер он совсем плохой). Его конек — королевские династии, и марки он располагает на больших листах бумаги, следуя схеме гигантского генеалогического древа. Король слева, королева — справа, все в соответствии с альманахом «Гота».

Бальдассерони способен пренебречь редчайшим экземпляром 1849 года или Эйр-Мейл де Пинедо 1927-го ради какой-нибудь коронованной башки. Он туп, как все узкие специалисты.

С Бальдассерони мы мало разговариваем, он часто заглядывает ко мне в магазин, но говорить нам почти не о чем. Если я нахожу какую-нибудь марку, которой еще нет в его коллекции, я откладываю ее, а потом деру с него втридорога, потому что дело есть дело, и я заставляю раскошеливаться всех невзирая на лица, даже своего единственного друга, то есть Бальдассерони.

Иногда он заходит ко мне в магазин и часами копается в альбомах, все переворачивая вверх дном, роняя марки на пол или прикасаясь к ним потными пальцами, а я не могу ничего ему сказать: он ведь мой друг.

О Бальдассерони я знаю мало. Мы с ним на ты, что придает нашим отношениям дружеский характер, но ничуть не побуждает к откровенности. Мне известно только, что он живет на Пасседжага ди Рипетта в квартире, оставленной ему в наследство бабушкой, и что у него есть машина английской марки «Хилмен», если не ошибаюсь. Не густо, но я не привык приставать с расспросами к кому бы то ни было, тем более — к другу. Я и сам ничего не рассказал ему о Мириам. Если человек помалкивает, он может скрыть что угодно. Но стоит начать откровенничать— все пропало. Предположим, что он знает ее семью или, опять-таки предположим, что Мириам его родственница. Трудно даже вообразить, сколько людей находятся в родственных связях с другими людьми, эти родственные связи распространяются по горизонтали, по вертикали и даже по диагонали, захватывают настоящее и прошлое, ширясь в пространстве и во времени. Если вы попробуете покопаться в прошлом, то убедитесь, что все люди — родственники.

Иногда Бальдассерони является ко мне в магазин с газетой в руках и говорит: ты видел, что случилось? Я не клюю на приманку, потому что газеты я тоже читаю и знаю, что ничего не случилось, что это просто прием, позволяющий ему обратить на себя внимание ближнего. В данном случае ближний -это я. Если такова его цель, от меня никакого удовлетворения он не дождется. А иногда он принимается читать газету про себя, словно где-нибудь в кафе. Я продолжаю заниматься своим делом, даже если в это время не делаю ничего. Бывают случаи, когда ему удается прервать течение моих мыслей. В общем, я предпочел бы, чтобы он заглядывал ко мне пореже, и даже давал ему это понять, но нельзя же запретить человеку приходить к тебе в магазин. Ведь он твой друг как-никак.

Бальдассерони неравнодушен к мрамору. Кроме марок, он еще образцы мрамора коллекционирует. Древние римляне широко применяли разные породы мрамора, привозили его со всех концов света. В этом отношении Рим — золотое дно. Если в дождливые дни вы видите человека, который бродит, склонив голову, по римскому Форуму, знайте, что это Бальдассерони. Дождь смывает грязь, и тогда лучше видны обломки драгоценных пород мрамора — зеленого из Африки, каристума розового с прожилками, испанского брокателя, французской гальки, бельгийского черного, темно-лилового. По грязи, среди глыб известняка, словно какой-нибудь охотник за ящерицами, бродит Бальдассерони под дождем по древнему форуму и собирает обломки ценных пород мрамора. Иногда прицельным ударом молотка он отбивает осколок от античной колонны и кладет его в сумку. Дождливые дни— радость для Бальдассерони, как, повторяю, и для охотников за ящерицами.

На виа ди Панико живет один мраморщик, который по заказу Бальдассерони обрабатывает и полирует эти осколки и обломки, придавая им шарообразную форму. Тонкая работа, никакая машина ее не сделает. Ручная шлифовка, требующая сначала скальпеля, потом рашпиля, а под конец — пемзы.

Карьеры красного африканского мрамора опустошены еще со времен Пунических войн. Находя кусок такого редкого мрамора, Бальдассерони просто голову теряет от радости, является ко мне в магазин и заводит долгий разговор о колоннах у входа в собор Святого Петра.

— Подумать только, сколько шариков можно было бы из них понаделать, — говорит он.

— Святой Петр — это Святой Петр, — отвечаю я.

Бальдассерони рассказывает, что в театре Марцеллия сохранился обломок колонны тоже из красного африканского мрамора, но он с крупными прожилками и ценится не так высоко.

Бальдассерони готов превратить в полированные шарики родную мать и друзей. Он утверждает, что его страсть к коллекционированию мраморных шаров — это своего рода тяга к совершенству, что в ней больше от философии и от религии, чем от коллекционерства. Древние утверждали, что у Бога тоже сферическая поверхность, говорит он.

Мне кажется, что Бальдассерони преувеличивает. Не хочу злословить, ведь он мой друг, но все же у меня вызывает сомнение подлинная сущность этой его страсти. По-моему, здесь не столько тяга к совершенству, сколько своеобразная форма сексуальной маниакальности. Связь тут найти нетрудно, нужно только подумать хорошенько.

Когда драги очищают русло Тибра, Бальдассерони как ворон налетает на место работ. Среди ила и городских отбросов, веками копившихся на дне реки, нередко можно найти и обломки древнего мрамора. Те, что покрупнее, и хранят на себе следы обработки, становятся добычей стервятников из ведомства по охране исторического наследия, а маленькие и бесформенные достаются Бальдассерони (тоже стервятнику), который тут же подхватывает их и тащит на виа ди Панико. Иногда по пути он заходит ко мне показать свою находку. Я лично к этим кускам мрамора абсолютно равнодушен.

Когда рабочие муниципалитета роют канализационные колодцы или какие-нибудь траншеи посреди улицы, Бальдассерони уже тут как тут и копается в грязи, выброшенной на поверхность. В тот самый день, когда к моему дому явились рабочие, пришел и Бальдассерони. Найти он ничего не нашел, зато носом к носу столкнулся с Мириам. Он входил, она выходила.

В римском культурном субстрате полным полно древней грязи, червей, камней и кусков античного мрамора. Но на виа Аренула были только черви. Бальдассерони все надеялся, что в историческом центре начнут строить метро, но его не строят. Теперь он ждет, когда начнут строить подземную автостоянку на виа Криспи. Его интерес к субстрату просто маниакален.

Если хорошенько приглядеться, во внешности Бальдассерони есть что-то отталкивающее, чем-то он напоминает мне крысу из городской клоаки. Потные и летом и зимой руки, какие-то бесцветные волосы, розовая кожа. В общем, я бы покривил душой, если бы сказал, что Бальдассерони мне симпатичен. Его присутствие меня тяготит, но он же не виноват, вряд ли он сознательно стремится вывести меня из равновесия, иначе я сразу бы положил конец нашей дружбе.

Я часто спрашиваю себя, чем можно объяснить мое отвращение к Бальдассерони. Это не ненависть, нет, но все-таки что-то очень похожее на ненависть. Пожалуй, лучше какое-то время держаться от него подальше, но я не знаю, как это сделать, да если бы и знал, боюсь, что я первый же и стану переживать, ведь, в конце концов, он мой единственный друг.