– Священное место, – прошептал Дженнингс.

Торн кивнул и продолжал осматривать помещение. Взгляд его упал на группу монахов в капюшонах, стоящих на коленях и произносящих молитву. Пение их было очень эмоциональным, оно то затихало, то усиливалось. Дженнингс достал экспонометр и в полутьме попытался разобрать его показания.

– Убери, – прошептал Торн.

– Надо было захватить вспышку.

– Я сказал, убери это.

Дженнингс взглянул на Торна с удивлением, но повиновался. Торн выглядел чрезвычайно расстроенным, – у него дрожали колени, будто тело приказывало опуститься на них и принять участие в молитве.

– С тобой все в порядке? – шепнул Дженнингс.

– …Я католик, – тихо ответил Торн.

Вдруг взгляд его застыл, уставившись куда-то в темноту. Дженнингс увидел инвалидное кресло-коляску и сидящего в нем неуклюжего человека. В отличие от остальных, стоящих на коленях с опущенными головами, этот в коляске сидел прямо, голова его словно окаменела, руки были выгнуты, как у парализованного.

– Это он? – шепнул Дженнингс.

Торн кивнул, глаза его широко раскрылись, как от дурного предчувствия. Они подошли ближе, и Дженнингс поморщился, когда увидел лицо инвалида. Половина его была как будто расплавлена, мутные глаза слепо смотрели вверх. Вместо правой руки из широкого рукава торчала изуродованная культя.

– Мы не знаем, может ли он видеть и слышать, – сказал монах, стоящий рядом со Спиллетто во внутреннем дворике монастыря. – После пожара он не произнес ни слова.

Они находились в заросшем саду, который был завален осколками статуй. После окончания службы монах вывез коляску Спиллетто из ротонды, и оба путешественника последовали за ними.

– Братья за ним ухаживают, – продолжал монах, – и мы будем молиться за его выздоровление, когда кончится епитимья.

– Епитимья? – спросил Торн.

Монах кивнул.

– «Горе пастуху, который покидает своих овец. Пускай же правая рука его иссохнет, а правый глаз его ослепнет».

– Он согрешил? – спросил Торн.

– Да.

– Можно спросить, как именно?

– Он покинул Христа.

Торн и Дженнингс удивленно переглянулись.

– Откуда вам известно, что он покинул Христа? – спросил Торн у монаха.

– Исповедь.

– Но он не разговаривает.

– Это была письменная исповедь. Он может шевелить левой рукой.

– И что это было за признание? – не отступал Торн.

– Можно мне узнать причину ваших расспросов?

– Это жизненно важно, – искренне признался Торн. – Я умоляю вас о помощи. На карту поставлена жизнь.

Монах внимательно посмотрел на Торна и кивнул.

– Пойдемте со мной.

Келья Спиллетто была совсем пуста: только соломенный матрас и каменный стол. От вчерашнего ливня на полу осталась лужа воды. Торн заметил, что и матрас был влажным. Неужели, подумал он, все они терпят подобные лишения, или же это было частью епитимьи Спиллетто?

– Рисунок на столе, – сказал монах, когда они прошли внутрь. – Он нарисовал его углем.

Коляска скрипела, передвигаясь по неровным камням. Они окружили небольшой столик, рассматривая-странный символ, начертанный священником.

– Он сделал это, когда впервые оказался здесь, – продолжал монах, – мы оставили уголек на столе, но больше он ничего не рисовал.

На столе была коряво нацарапана неуклюжая фигурка. Она была согнута и искажена, голова обведена кругом. Внимание Дженнингса сразу же привлекли три цифры, начертанные над головой согнувшейся фигуры. Это были шестерки. Их было три. Как отметка на ноге Тассоне.

– Видите эту линию над головой? – сказал монах. – Она означает капюшон монаха.

– Это автопортрет? – спросил Дженнингс.

– Мы так считаем.

– А что это за шестерки?

– Шесть – это знак дьявола, – ответил монах. – Семь – идеальное число, число Христа. А шесть – число Сатаны.

– А почему их три? – спросил Дженнингс.

– Мы считаем, что это означает дьявольскую Троицу. Дьявол, Антихрист и Лжепророк.

– Отец, Сын и Святой дух, – заметил Торн.

Монах кивнул.

– Для всего святого есть свое нечистое. В этом сущность искушения.

– Но почему вы считаете, что это исповедь? – спросил Дженнингс.

– Вы назвали рисунок автопортретом или что-то в этом роде. Он символически окружен Троицей ада.

– Но ведь вы не знаете конкретно, что он хотел рассказать?

– Детали не так важны, – сказал монах. – Самое главное, что он раскаивается.

Дженнингс и Торн пристально взглянули друг на друга. Торном овладело отчаяние.

– Можно мне поговорить с ним? – спросил он.

– Это вам не поможет.

Торн посмотрел на Спиллетто и содрогнулся при виде его застывшего, обезображенного лица.

– Отец Спиллетто, – твердо сказал он. – Меня зовут Торн.

Священник смотрел вверх. Он не шевелился и не слышал Джереми.

– Бесполезно, – сказал монах.

Но остановить Торна было уже невозможно.

– Отец Спиллетто, – повторил Торн. – Помните того РЕБЕНКА? Я хочу знать, откуда он.

– Я прошу вас, сеньор, – предупредительно произнес монах.

– Вы сознались ИМ, – закричал Торн, – теперь сознайтесь МНЕ! Я хочу знать, откуда тот ребенок!

– Мне придется попросить вас…

Монах хотел взяться за кресло Спиллетто, но Дженнингс преградил ему путь.

– Отец Спиллетто! – заорал Торн в немое, неподвижное лицо. – Я умоляю вас! ГДЕ ОНА? КТО ОНА?! Пожалуйста! Отвечайте же!

Вдруг все загудело. В церкви начали звонить колокола. Звук был невыносимый, Торн и Дженнингс содрогнулись при страшном звоне, отражающемся от каменных монастырских стен. Торн взглянул вниз и увидел, как рука священника начала подниматься.

– Уголь! – закричал Торн. – Дайте ему уголь!

Дженнингс моментально кинулся вперед, схватил кусок угля со стола и сунул его в трясущуюся руку. Колокола продолжали звонить, рука священника, дергаясь, чертила на столе корявые буквы, каждый раз вздрагивая при звуке колокола.

– Это какое-то слово, – возбужденно вскричал Дженнингс. – Ч… Е… Р…

Священник затрясся всем телом, пытаясь чертить дальше, боль и напряжение переполняли его, он раскрыл рот, и оттуда послышался какой-то звериный стон.

– Продолжайте же! – настаивал Торн.

– В… – читал Дженнингс. – Е… Т…

Неожиданно колокольный звон оборвался. Священник выронил уголь из судорожно сжатых пальцев, и голова его упала на спинку кресла. Измученные глаза уставились в небо, лицо было покрыто потом.

Все стояли в тишине, вглядываясь в слово, нацарапанное на столе.

– Червет?.. – спросил Торн.

– Червет, – отозвался Дженнингс.

– Это по-итальянски?

Они обернулись к монаху, тоже смотревшему на слово.

– Вам это слово о чем-нибудь говорит? – спросил Торн.

– Черветери, – ответил монах. – Я думаю, что это Черветери.

– Что это? – спросил Дженнингс.

– Это старое кладбище. Этрусское. Кладбище ди Сантанджело.

Тело священника снова задрожало, он застонал, пытаясь что-то сказать, но потом внезапно затих.

Торн и Дженнингс посмотрели на монаха, тот покачал головой и произнес с отвращением:

– Черветери – это сплошные развалины. Остатки гробницы Течалка.

– Течалка? – переспросил Дженнингс.

– Этрусский дьяволобог. Они сами были почитателями дьявола. Место его захоронения считалось священным.

– Почему он написал это? – спросил Торн.

– Я не знаю.

– Где оно находится? – спросил Дженнингс.

– Там ничего нет, сеньор, кроме могил и… одичавших собак.

– Где оно? – нетерпеливо переспросил Дженнингс.

– Ваш шофер должен знать. Километров пятьдесят к северу от Рима.

Гроза из Рима перенеслась за город, сильный дождь замедлял их движение, особенно после того, как они свернули с главного шоссе на более старую дорогу, грязную и всю в рытвинах. Один раз машина застряла, въехав задним левым колесом в канаву, им всем пришлось выходить и толкать ее.

Приближалось утро, небо светлело. Дженнингс заморгал, пытаясь разглядеть, куда же они заехали. Постепенно до него дошло, что это уже Черветери. Перед ним возвышался железный забор, а за ним на фоне светлеющего неба виднелись силуэты надгробий.