Павел явно боялся мучительной смерти, но, будучи римским гражданином, имел полное право на снисходительное к нему отношение. Нерон же, хоть и сердился на евреев из-за восстания в Иерусалиме и всех еврейских проповедников считал причастными к нему, не проявлял жестокости, стараясь строго придерживаться буквы закона. Поэтому Павел был приговорен к отсечению головы мечом, что и предусматривалось законом в его случае, и никто из судей не подверг сомнению его право на такую казнь. Кифу — также в соответствии с законом, — приговорили к смерти на кресте. Я ничем не мог помочь ему, о чем сильно сожалел, — ведь такой смерти не пожелаешь злейшему врагу, не то что старому другу своего отца.

Я все устроил так, чтобы проводить их в последний путь, и позаботился о том, чтобы в это время никого больше не казнили. Мне хотелось предоставить Павлу и Кифе возможность достойно уйти из жизни, без криков и оскорблений любопытной толпы, которая обычно собиралась на месте казни евреев.

Там, где дорога сворачивает на Остию, мне пришлось выбирать, с кем идти дальше, ибо Павла решено было отвести к тем же воротам, у которых обезглавили моего отца и Туллию, Кифу же судьи постановили провести через еврейский квартал — иудеям в назидание, — а потом распять на месте казни для рабов неподалеку от амфитеатра Нерона.

Павла сопровождал его друг, врач Лука, к тому же я знал, что никто не посмеет оскорбить римского гражданина. Кифа значительно больше нуждался в моем присутствии, и, кроме прочего, я боялся за жизнь его спутников — Марка и Линия. Поэтому я решил сопровождать Кифу.

Мне не пришлось особенно беспокоиться о безопасности Кифы в еврейском квартале — в него бросили лишь несколько комьев грязи. Несмотря на ненависть, которую питали к христианам правоверные иудеи, обитатели еврейского квартала вели себя сдержанно, молчаливо наблюдая за тем, как христианского проповедника-иудея ведут казнить, обвинив в разжигании восстания в Иерусалиме. На груди у Кифы висела обыкновенная дощечка, на которой по-латыни и по-гречески было написано: «Симон Петр из Капернаума в Галилеи, враг народа и человечества».

Покинув пределы города, мы вышли на солнцепек, до тенистых садов было еще далеко, и жара становилась удушающей. Я заметил крупные капли пота, выступившие на морщинистом лбу Кифы, и приказал солдатам снять с плеч старика тяжелое бревно — перекладину креста. Чтобы облегчить страдания проповедника, я предложил ему сесть в мои носилки, нисколько не заботясь и не думая о том, как позже расценят такое поведение мои недоброжелатели и какие разговоры пойдут об этом по всему городу. Увидев приближающегося к нам одинокого еврея, я попросил его нести крест. Солдаты подчинились мне, ибо в действиях моих не было ничего противоправного.

Но Кифа, устало опираясь на свой пастушеский посох, довольно грубо отказался сесть рядом со мной в носилки, заметив, что предпочитает в последний раз почувствовать дорожную пыль под ногами и жар солнца над головой, как это бывало много лет назад, когда он странствовал с Иисусом из Назарета по дорогам Галилеи. Кифа не позволил также снять со своих широких плеч тяжелую перекладину и развязать путы, утверждая, что в свое время Иисус из Назарета предсказал ему такую участь, и не ему, Кифе, противиться воле Христа.

Мы приближались к месту казни, от которого далеко вокруг распространялось жуткое зловоние, как, впрочем, всегда в жаркие дни. Я спросил Кифу, не возражает ли он против бичевания, поскольку закон милосерден и позволяет бить тех, кого должны распять, чтобы таким образом сократить их муки на кресте, чего многие варвары так никогда и не поняли. Кифа ответил, что в этом нет необходимости, ибо он давно все решил для себя, но потом неожиданно передумал и покорно заявил, что желает испытать все страдания, ставшие до него участью многих праведников. К тому же Иисуса из Назарета тоже бичевали.

Но он не спешил. Я заметил легкую улыбку на его губах, когда он повернулся к своим спутникам, Марку и Линию.

— Послушайте, что я скажу вам, Марк и Линий, — торжественно проговорил старик. — Послушайте, хотя я уже много раз говорил вам об этом. И ты, Минуций, послушай, если хочешь. Когда-то сказал Иисус: «Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем, и как семя всходит и растет, не знает он; ибо земля сама собою производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе; когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва»[66].

Кифа умолк. В глазах его стояли слезы, он с сомнением покачал головой, а потом вдруг радостно рассмеялся.

— Какой же я глупец, — воскликнул старик, — ведь я так ничего и не понимал, хотя много раз повторял Его слова. Теперь наконец-то понял. Зерно созрело, и послан серп.

Мельком взглянув на меня, Кифа благословил Линия и протянул ему свой старый пастушеский посох.

— Присматривай за паствой моей, — строго приказал он Линию.

Я понял, что Кифа хотел, чтобы я стал свидетелем его завещания.

Затем старик спокойно повернулся к солдатам, которые привязали его к столбу и начали стегать плетьми.

Несмотря на мужество и выносливость, Кифа не смог сдержать стоны. Свист плетей и стоны ненадолго вернули к жизни распятого накануне еврея. Он открыл лихорадочно блестевшие глаза, вспугнув рои мух, узнал Кифу и даже здесь не смог отказаться от издевательств над проповедником, считавшим Иисуса из Назарета Сыном Божьим. Но Кифа не ответил ему.

Бичевание закончилось, и старик попросил солдат, чтобы они распяли его, поставив крест вниз головой. Он, мол, недостоин быть распятым так, как был распят Господь его Иисус из Назарета, Сын Божий.

Я отвернулся, пряча улыбку.

Кифа до конца оставался хитрым, здравомыслящим рыбаком, уверенным в своей правоте и в том, что перед ним непременно откроются врата царства небесного. И я понял, почему Иисус из Назарета любил его больше других своих учеников. В его смертный час я тоже любил Кифу и, разумеется, не противился желанию старика умереть распятым головой вниз: милосердное беспамятство спасет его от многих часов страданий, когда кровь прильет к голове и разорвет вены.

Солдаты, расхохотавшись, с радостью согласились выполнить его просьбу, зная, что чем скорее Кифа умрет, тем быстрее они покинут это зловонное место.

Когда старика распяли, он открыл рот и, как мне показалось, попытался петь. Удивленный поведением Кифы, я спросил Марка, в самом ли деле старик поет или же хочет что-то сказать, и Марк ответил, что Кифа поет псалом, взывая к Богу, который всех праведных ведет по зеленым лугам в цветущую весну.

К счастью, Кифа довольно быстро попал на свои заветные зеленые луга. После того, как он потерял сознание, мы подождали еще некоторое время, наблюдая, как вздрагивает и корчится его тело, а потом, не в силах больше терпеть ужасный смрад и тучи назойливых мух, я велел центуриону выполнить его обязанности. Приказав солдату переломить Кифе берцовую кость доской с острым краем, центурион собственноручно вонзил меч в шею старика, шутливо заметив, что поступает согласно еврейским правилам — выпускает кровь, прежде чем умертвить жертву. И в самом деле у подножия креста вскоре образовалась большая лужа крови.

Линий плакал. Марк, уже выплакав все слезы, сохранял спокойствие. Он смотрел отрешенно куда-то вдаль, и мне казалось, что его взору открылось нечто для меня недоступное. Очнувшись от своих видений, Марк пообещал, что они с Линием позаботятся о погребении тела и похоронят Кифу за амфитеатром, на выделенном там кладбище, неподалеку от места казни.

Ты, верно, удивлен, почему я в этот последний путь провожал Кифу, а не Павла, предпочел простого рыбака-еврея римскому гражданину. Видимо, и это еще раз подтверждает, что я не всегда веду себя, как положено и как этого ожидают мои друзья. И признаю, что больше Павла я любил Кифу — человека простого и искреннего. Кроме того, ради сохранения мира в собственном доме я был вынужден считаться с желаниями Клавдии, потому и принимал участие в судьбе обоих христианских проповедников.