– О noi che siete in piccioletta barca, – тихо произнес он и поклонился. – В моем ведении по-прежнему остаются навигационные и технические вопросы, – заявил он, – но мисс Портинари сменяет меня на посту Епископа нашей Клики «Лейфа Эриксона». Все, кто не может самостоятельно решить какие-то духовные и психологические проблемы, обращайтесь к ней.

Он стремительно пересек кают-компанию, обнял девушку, весело расхохотался вместе с ней и надел на ее палец свое кольцо с золотым яблоком.

– Теперь мне не придется медитировать каждый день, – радостно крикнул он, – и у меня останется больше времени для размышлений.

В последующие два дня, пока «Лейф Эриксон» медленно пересекал Валусийское море и приближался к Дунаю, Джордж сделал открытие, что Хагбард действительно отказался от всех мистических штучек. Он занимался исключительно техническими вопросами и решал бытовые проблемы на лодке, проявляя гордое безразличие к ролевым играм, провокациям и прочим тактикам «срывания крыши», которые раньше казались сущностью его натуры. Явился новый Хагбард (а может, старый – такой, каким он был, пока не утвердился в образе гуру): трезвый, прагматичный инженер средних лет, невероятно умный и эрудированный, добрый и великодушный, со множеством мелких симптомов нервозности, беспокойства и перенапряжения. Но в целом он казался счастливым, и Джордж понимал, что Хагбард очень рад избавиться от того непомерного бремени, которое он прежде нес.

Что же касается мисс Портинари, то она полностью утратила свою стеснительность, благодаря которой ей раньше всегда удавалось оставаться в тени. С того момента, как Хагбард передал ей кольцо, она стала далекой и мудрой, словно этрусская сивилла. Джордж даже почувствовал, что немного ее боится – и это чувство было ему неприятно, поскольку он считал, что уже преодолел страх, когда выяснил, что Робот, предоставленный самому себе, – не трус и не убийца.

Как– то раз, а именно 28 апреля, когда Джордж оказался за обеденным столом рядом с Хагбардом, он попытался обсудить с ним свои ощущения.

– Я теперь вообще не знаю, где моя голова, – неуверенно начал он.

– Что ж, тогда, как говорили незабвенные братья Маркс, надень шляпу прямо на шею, – усмехнулся Хагбард.

– Нет, серьезно, – пробормотал Джордж, наблюдая, как Хагбард отрезает кусок бифштекса. – Я действительно не чувствую себя ни пробужденным, ни просветленным, я вообще никакой. Я словно К. в «Замке»: однажды я это видел, но не знаю, как туда вернуться.

– Почему ты хочешь вернуться? – спросил Хагбард. – Я чертовски рад отойти от всего этого. Это работа тяжелее, чем добыча угля. – Он начал спокойно жевать, явно не в восторге от темы разговора.

– Это неправда, – запротестовал Джордж. – Часть тебя по-прежнему там, и всегда там будет. Ты просто отказался от роли гида для других.

– Я пытаюсь отказаться, – многозначительно произнес Хагбард. – Мне кажется, кое-кто намерен заставить меня снова служить. Прошу прощения. Я не волкодав и не военный. Non Serviam, Джордж.

Минуту Джордж ковырял свой бифштекс, затем попытался зайти с другого конца:

– А что это за итальянская фраза, которую ты произнес перед тем, как передать кольцо мисс Портинари?

– Просто ничего другого мне не пришло в голову, – смущенно пояснил Хагбард. – И, как обычно со мной бывает, я стал эстетствовать и умничать. В первой строфе Песни второй «Рая» Данте обращается к читателю: «О voi che siete in piccioletta barca», что означает: «О вы, которые в челне зыбучем». Он имел в виду, что читатели, не разделив с ним его Видения, не в состоянии полностью понять его слова. Я это переиначил, сказав: «О noi che siete in piccioletta barca»[28], признавая, что она опережает меня в понимании. Я должен получить премию Эзры Паунда за умение скрывать эмоции в паутине эрудиции. Вот почему я с радостью отказываюсь от роли гуру. Я всегда справлялся с ней очень посредственно.

– Да, но ведь ты по-прежнему опережаешь меня… – начал было Джордж.

– Послушай, – прорычал Хагбард. – Я уставший инженер в конце трудного длинного дня. Не могли бы мы поговорить о вещах, не столь напрягающих мой истощенный мозг? Что ты думаешь насчет экономической системы, которую я в общих чертах изложил во второй части «Не свисти, когда писаешь»! Я решил, что пора называть ее техно-анархизмом; как ты считаешь, на первый взгляд это более понятно, чем анархо-капитализм?

И разочарованный Джордж оказался втянут в долгую дискуссию о беспроцентном обращении денежных знаков, земле управлении вместо землевладения, неспособности монопольного капитализма привести к изобилию и других вопросах, которые интересовали его неделю назад, но сейчас казались совсем не главными в сравнении с вопросом, сформулированным дзэнскими мастерами: «Как извлечь гуся из бутылки, не разбив стекла?». Если уж совсем точно, его интересовала проблема извлечения Джорджа Дорна из «Джорджа Дорна» без разрушения ДЖОРДЖА ДОРНА.

В тот вечер Мэвис снова подошла к его кровати, и Джордж снова сказал:

– Нет. Нет, пока ты не полюбишь меня так, как я люблю тебя.

– Ты превращаешься в педанта, – сказала Мэвис. – Не пытайся ходить, не обучившись ползать.

– Послушай! – воскликнул Джордж. – Предположим, наше общество систематически калечило бы каждому ребенку ноги, а не мозги. Тогда тех детей, которые пытались бы подниматься и ходить, называли бы невротиками? А неловкость, которую они проявляли бы при первых попытках ходить, описывали во всех психиатрических журналах как доказательство регрессивного и шизоидного характера их асоциального и неестественного стремления к хождению? А те из вас, кто знал бы секрет, вели бы себя высокомерно, отчужденно и советовали нам набраться терпения и ждать, пока мы не дорастем и не настанет время, когда мы будем достойны, чтобы вы приоткрыли нам завесу, не так ли? Дерьмо собачье! Я сделаю это сам.

– Я ничего не утаиваю, – мягко сказала Мэвис. – Пока оба полюса не заряжены, поле не возникнет.

– Значит, по-твоему, я – незаряженный полюс? Иди-ка ты к чертовой бабушке!

Только Мэвис ушла, явилась Стелла в прелестной китайской пижаме.

– Хочешь? – спросила она напрямик.

– Боже Всемогущий, да!

Через девяносто секунд они были обнажены и он покусывал ее ушко, поглаживая рукой лобковую клумбу. Но в его мозгу работал диверсант. «Я люблю тебя», – думал он, и это не было неправдой, потому что сейчас он любил всех женщин, частично осознавая реальную власть секса; но он не мог заставить себя произнести эту фразу вслух, потому что это не было и абсолютной правдой, ибо Мэвис он любил сильнее, намного сильнее. «Ты мне ужасно нравишься», – чуть не сказал он, но остановился, почувствовав абсурдность этой фразы. Ее пальцы обвились вокруг его члена и обнаружили его мягкость. Она открыла глаза и вопросительно взглянула на него. Он быстро поцеловал ее губы и начал водить рукой все ниже, пока не нащупал пальцем клитор. Но даже когда ее дыхание стало учащенным, он не прореагировал на это в своей обычной манере, и ее рука в отчаянии начала массировать его член. Он скользнул вниз, целуя на пути ее соски и пупок, и начал лизать клитор. Как только она кончила, он сжал ее ягодицы, приподнял таз, ввел язык в ее влагалище и вызвал еще один быстрый оргазм, затем сразу ее отпустил и начал очень нежно и медленно вылизывать, спиралеобразно возвращаясь к клитору. Но его пенис по-прежнему оставался вялым.

– Стоп, – выдохнула Стелла. – Давай теперь я, малыш.

Джордж подтянулся повыше и обнял ее.

– Я люблю тебя, – сказал он, и неожиданно это не прозвучало фальшиво.

Стелла хихикнула и быстро поцеловала его в губы.

– Не так-то просто вытянуть из тебя эти слова, да? – задумчиво сказала она.

– Честность – худшая стратегия, – сурово сказал Джордж. – В детстве я был вундеркиндом, понимаешь? Ненормальным. Это было тяжело. Мне приходилось все время защищаться, и почему-то я сделал ставку на честность. Рядом со мной всегда были мальчики постарше, поэтому я никогда не побеждал в драке. У меня оставался единственный шанс почувствовать свое превосходство или, скажем, не начать страдать комплексом неполноценности: быть самым честным придурком на планете Земля.