Элейна удерживала альбом на коленях и, щурясь от утреннего солнца, наблюдала за процессией, свернувшей на сокало Грандо перед Катедраль Имагос Брийантос. Несколькими уверенными движениями набросала на бумаге: парадные головные уборы знаменосцев с кисточками; два знамени, посвященные Матери и Сыну, — на белоснежном фоне ослепительные золотые нити вышивки; сгоревшие факелы, те, что светили во время долгой ночной молитвы о дожде; белые лилии у мужчины и женщины, которым выпала честь представлять виноградаря и его жену.

Она стала рисовать женщину: изобразила длинный нос, а потом — тремя четкими штрихами — черные локоны, украшенные венком из белых лилий. Перевела глаза на мужчину. И сжала кулаки. Как это похоже на Великого герцога — столь беспардонно посягнуть на народный праздник. Зачем он поставил своего второго сына на самое почетное место в процессии? Разве так уж необходимо отнимать у простого народа все?

Элейна оставила на бумаге пустое место, там, где шел виноградарь, не сводивший глаз со знамени Сына. Все еще сердясь, начала рисовать санктос и санктас, сопровождавших процессию, Премио Санкто в белом одеянии, который вышагивал впереди. Они пели торжественный гимн дождю, а их тяжелые церемониальные мантии, расшитые золотом и серебром, шуршали на легком ветру, разгуливавшем по площади. Элейна прикусила губу, пытаясь забыть о своей единственной встрече с доном Рохарио, вторым сыном Великого герцога. Но воспоминание о перенесенном унижении было еще слишком свежо.

Она в мгновение ока нарисовала очертания собора и занялась деталями. Погрузившись в созерцание неотличимых друг от друга колоколен и их огромных, жирных теней, растянувшихся по всей длине аркады Палассо Юстиссиа, она избавилась от неприятных мыслей. Знаменосцы поднялись по ступеням, ведущим во двор, и остановились у массивных ворот. Процессия медленно проникала внутрь, гимн сменили более мрачные каденции старой песни виноградарей “Пощади нас. Матерь, Твое сияние обжигает нас”.

Вслед за процессией шли горожане, и вскоре они заполнили двор. Их шляпы были украшены золотыми и серебряными ленточками, а на головах некоторых красовались шапки с кисточками — совсем как у знаменосцев. Элейну восхитило многоцветье красок, и она, перевернув страницу альбома, принялась рисовать ленты, развевающиеся на ветру, — словно яркие линии соединяли лица. Огромная толпа и столько разных настроений: дразнящий смех молодых женщин; искренние слезы верующих; восторг детей, впервые приведенных на этот праздник; благоговейно склоненные головы пожилых людей, понимающих, что для них он может оказаться последним.

Ей почти хватило впечатлений, чтобы изгнать из памяти мысли о той ужасной встрече. Дон Рохарио выступал в роли представителя своего старшего брата, а родственники путем хитроумного обмана заманили ее в такую ситуацию, когда ей не оставалось ничего иного, как сказать “да”. Эйха! Ей никогда не удавалось следить за своим языком: если она злилась или испытывала неловкость — это было известно всем. Но после того как мерзкий дон Рохарио отправился восвояси, ее обвинили в неблагодарности и дурном нраве.

Внезапно Элейна почувствовала себя вне времени и пространства. Она больше не видела толпы, не слышала песнопений и праздничных криков. Ее переполняли жгучая боль и возмущение несправедливостью родных. Если бы она родилась мальчиком, то наверняка обладала бы Даром. И тогда ее мастерское владение карандашом и красками стало бы поводом для ликования, а не помехой в отношениях с, мужчинами.

Миг забытья миновал, и Элейна снова углубилась в зарисовки, не особенно задумываясь о том, какой след оставляет ее карандаш на бумаге. Только так она могла обуздать волнение.

— Мой удел рисовать, — тихонько сказала она, и ее голос утонул в нарастающем реве толпы, которая стала еще громче распевать торжественные гимны. — И они не смогут мне помешать.

Словно сам по себе — резкими, немного угловатыми штрихами — карандаш вывел на бумаге черную шляпу, а под ее полями хмурое лицо мужчины средних лет. Пухлые щеки преуспевающего купца или мастера какой-нибудь гильдии. Она продолжала рисовать — воротник с маленькой булавкой, золотые весы… Только тут Элейна сообразила, что перед ней золотых дел мастер, а может быть, ювелир… Две гильдии недавно объединились, следуя моде, пришедшей в Тайра-Виртеиз Гхийаса вместе с новой, более свободной манерой одеваться, столь популярной последние лет пять.

Граццо Матра! И больше никаких тугих корсетов! Кто-то крикнул:

— Пусть соберется Парламент!

Как только смолк этот голос, вслед за ним раздалось сразу около десятка других:

— Долой до'Веррада!

— Все классы должны иметь право голоса!

— Никаких налогов, не утвержденных Парламентом!

— Позвольте нам голосовать! — заорал мужчина, стоявший рядом с Элейной, и бросился вперед, к ступеням собора. За ним последовали и многие другие.

Пронзительный вой разорвал воздух. Песнопения утонули в протестах толпы.

Поскольку Элейна устроилась на втором ярусе огромного фонтана, с которого была прекрасно видна площадь, устремившаяся вперед толпа не увлекла ее за собой. Но ее охватило лихорадочное возбуждение, когда радостное веселье сменилось возмущенными криками.

«Я должна запечатлеть это!»

Карандаш летал над листами бумаги — вот появились прищуренные глаза, сердито поджатые губы; маленькая девочка, напуганная происходящим, тянется к матери.

Группа молодых людей забралась на фонтан, в руках они держали самодельные транспаранты и флаги, на которых были приделаны вручную широкие полосы — голубые, черные и серебристые.

Кто-то нечаянно толкнул Элейну, она едва успела подхватить альбом, но доска с громким всплеском свалилась в воду. Тихонько ругаясь, она сунула альбом под мышку, положила карандаш в карман, специально для этой цели пришитый к юбке, и стала спускаться. Но растущая толпа ей мешала. Зажатая со всех сторон на каменных ступенях, она не могла пошевелиться.

— Позвольте я достану, маэсса. — Человек, стоявший в нескольких шагах от нее, у основания фонтана, совершенно хладнокровно, прямо в башмаках и брюках вошел в струю воды. На камни, тут же ставшие темно-серыми, стекала вода, когда он выбрался с доской в руке.