– Я сейчас налью на тебя три литра теплой мочи, и заткнешься надолго. Не смей пускать мне свои лазерные лучики в глаза.
Тоже мне, нашла ванную комнату. Узкий гроб, где ржавое ситечко душа висит прямо над изрядно порыжевшим унитазом. Подача воды в душе оптимизирована до разреженности водяного пара, да еще ослабевает каждую минуту, чтобы человек не затягивал процесс. Не удивлюсь, что оттуда льется по замкнутому циклу моча, обесцвеченная какой-нибудь кислотой. И унитаз рыночно оптимизирован, от одного до второго спуска воды должно пройти не менее часа.
Он швырнул в стену почти опустевшую бутылку «Сантори». Не разбилась, а казалась стеклянной, да и сам вискарь – ничего; но всё-то у япошек с подвохом. И стене хоть бы хны – она крепче и стареет медленнее, чем он. Обидно для венца творения. Упавшая бутылка пополнила слой мусора на полу – одноразовые стаканчики, грязные шмотки, банки из-под пива, листы несминаемой пластиковой бумаги. Он не пускает робоуборщика, когда тот совершает свой объезд – хрен знает, куда отправится видеозапись, сделанная его видеокамерами, похожими на выпученные крабьи глазки.
Как он ждал, когда помрет дед, чтобы продать дом в Висмаре и начать свой собственный проект. И какими мелкими клетушками казались после дедовского дома все съемные квартиры, когда то и дело втыкаешься носом в стену, и даже не открыть окно, иначе накроется кондиционер. Поэтому ты обречен нюхать запах китайского линолеума и гниющих отбросов из бачка. Однако и те съемные кубики выглядят дворцами по сравнению с хармонтским склепом без окон, в котором он теперь доживает век. Или назовем его жизнеутверждающе – шкаф… Всего лишь неделя съемок – и дедовские деньги кончились, не успев начаться. Потом появился Хаким Пачоли. И, так сказать, оказал содействие. Сколько он теперь должен этому липкому левантийцу с глазами-маслинами? Неохота считать. Влом даже подсчитать, сколько он уже сидит здесь, как моль в шкафу. А ведь пора на что-то решаться.
Внезапно зазвонил телефон. Нет, не его мобильный, а стационарный, замаскированный под пепельницу. Голос звонившего напоминал о скрипе дверных петель.
– Эй, пруссачок, про долг не забыл? Каждый божий день он увеличивается на два процента. Два процента – это не так мало, как тебе кажется. Поторопись, не жмоться, или у тебя в башке одна протухшая капуста? Знаешь, каковы человеческие яйца на вкус? Если будешь таким же тупым, как и раньше, то скоро узнаешь. Кстати, это будут твои хилые яички, размером с перепелиные.
И гудки. Вот зараза. Все-таки его вычислили. Он как раз про Пачоли вспомнил, словно почуял подбирающиеся неприятности.
Может, бросить все и вернуться в Висмар?.. К своему наследственному позору… Нахлынувшие после объединения «весси» выставили его отца, оберста, из армии, предложили «переучиться» на повара. Потомственного прусского вояку – на повара! Поварской колпак не шел ему, так что в основном он сидел без работы, хлебал пиво вместе с простыми парнями, которых вышвырнули с верфи, радикально сокращенной после того же объединения – она ж делала пароходы для Советов. Однако папаша сумел все завершить достойно. Даже красиво – бросился на меч, а ля Ганнибал. Правда, меч был ножом для разделки рыбы.
И дед держался достойно. Между прочим, не пил, только ходил по дому, скрипя половицами. Туда-сюда, вверх-вниз. Звук был почти такой же, как в этом долбаном отеле. Хотя здесь, конечно, нет никаких половиц. Дед вообще-то был супер – он такое еще помнил… Рассказывал, что в 1938 году ряд высокопоставленных прусских офицеров составил заговор, захотели скинуть австрияка – на венской истеричке тогда еще не было ореола побед. Вышли на контакт с англичанами, а те – извините, нет. И Ади, и Бенито им были нужны, чтобы сокрушить колосса на востоке. Австрияк заставил деда воевать с русскими, вместо того чтобы отнимать Индию и Африку у англосаксов. Дед просидел у русских в плену шесть лет, выучился их языку. С добром, кстати, вспоминал, там его даже подкармливали местные бабы – и конвой на это сквозь пальцы смотрел. Так что все Лауницы по-русски неплохо «балакают», наследственно…
Вот дерьмо, явно шум шагов в коридоре, да еще приближается к его дверям… Лауниц почувствовал, как заколотилось сердце. А если не кажется? Может, те, кто давил на мозги по телефону, сейчас здесь? Или это полтергейсты лезут с синими мордами и провалившимися носами… Из оружия в комнате только пустые пластиковые бутылки, тогда что, отплевываться от супостата?.. Но вроде затихло.
А если ты просто тихо шизеешь и сходишь с катушек, Александр Лауниц? Сколько ты уже здесь маринуешься? Посчитай, наконец. И считать неохота, ведь все дни похожи на один. Или, может, это один и тот же день? И каждый божий день очередная попытка сделать шедевр разбивается вдребезги о страх, как бригантина о скалы. Страх, что облажаешься снова… Каждый день осточертевшая пицца, которую, похоже, задницей пекут. Каждый день, вернее каждую ночь, – бутылка вискаря. Каждую ночь… сеанс мастурбации с нейроинтерфейсом, воткнутым в разъем за ухом, и грубый тяжелый сон, будто в бетон закатали. И беспокойство не уходит даже во сне, будит его по нескольку раз за ночь. Еще какие-то секунды после пробуждения пытаешься вспомнить во тьме – где это я, зачем, кто я, на хрена я? А потом опять наваливается тоска, тяжелая как туша зарезанного борова – «всё, приплыл».
Кто-то топчется около двери? А если посчитать это за позитив? Хоть какое-то разнообразие.
Поймал с пола бутылку и втянул несколько последних капель «Сантори». В натуре, переминается кто-то за дверью с ноги на ногу.
Сейчас как возьму вазу, в ванной собью дно, получится то, что называется у русских «розочкой». С немецкой основательностью обмотаем платок вокруг горлышка. Будто даже кураж почувствовался. В атаку марш…
Лауниц вылетел из номера, будто пробка из бутылки шампанского. Показалось, что в коридоре мелькнула какая-то фигура, стал догонять и… свалился на лестнице, которая здесь напоминает трап на корабле. Хорошо, хоть не наехал пузом на собственную «розочку».
Вот незадача, опять он лузер, тупой и пугливый, это как диагноз. После удара о ступеньку голову затянуло тяжелой болью, из нутра поднялась дурнота.
Лауниц нехотя оторвался от пола, машинально пошел вниз, зажимая рассеченную кожу ладонью, хотя понимал, что никого уже не догонит; может, просто захотелось на воздух. Прошел мимо стойки робохранника, протянувшего, словно руки, сканер электромагнитного поля и детектор газоанализатора – да отвали ты. Открыл наружную дверь.
От здания гостиницы, напоминающего елочную игрушку из мятой фольги, на запад тянулся пустырь. Бурьян, разбитый им асфальт, ржавые остовы машин – когда-то здесь была помесь автосвалки с авторынком, торговали не столько подержанными автомобилями, сколько запчастями оптом и в розницу. Но и она вымерла. Осталась только потрепанная вывеска «Продается…» Что – пустырь, ржавчина? А за экс-автосвалкой, где-то через километр, граница Зоны. Над ней какое-то марево, как при жаре – мол, не пялься. И запашок чувствуется – в самом деле, от нее исходит пряно-сладковатый запах. От дерьма пахнет цветочками. Инопланетяне были ребята с юмором: прилетели, присели, приспустили штаны, облегчились, вытерли, прыснули дезодорантом и давай дальше. Пусть теперь туземцы размышляют, что бы это значило, благоговейно суют пальцы в это «гэ», тщательно обнюхивают и облизывают.
Лучи заходящего солнца золотят сторожевую вышку, на которой сейчас никто не стоит. На границе Зоны, конечно, осталась кое-какая классика: контрольная полоса, трехрядная колючка, она же спираль Бруно, но главную роль теперь играет автоматика и телемеханика. Если проехать вдоль этой границы к югу, там есть КПП, оформленный маленькой линией Мажино в виде лепестковой стены – метров на двести, на более длинную денег не выделили. С северной и восточной сторон есть еще пара КПП, но без стены. Ну и пяток блокпостов там и сям, где по старинке кто-то сидит, но, в основном, только похрапывает… За колючкой как будто то же, что и перед ней. Поле ломаного асфальта, сквозь него пробивается какая-то дрянь, похожая на лобковую волосню, кое-где ржавые остовы машин – это вообще антиквариат, шестидесятые годы. Кажется или нет, но как будто видны легкие голубоватые посверки в кабинах мертвых авто. «Ведьмин студень», что ли? Ах, блин, как он раньше не замечал – неужели это розовый «кадиллак» 1962 года, огромный как линкор, с ракетными молдингами, в идеальном виде словно музейный экспонат – на память о том, как русские сделали амеров в космосе. А рядом настоящий «Роллс-Ройс Серебряное облако», только не серебристый уже, позеленевший, будто лишайником покрыт.
