Половину зала, в котором они находились, занимал затянутый в металлическую сетку «обезьянник», или «музей дарвинизма», как называли это сооружение острые на язык студенты архитектурного института, стоявшего отсюда недалече, на Рождественке. Когда из внутренних помещений отделения прибежал наконец здешний начальник, прежде всего именно на «музей дарвинизма» указал капитан Цындяйкин.

– Освободить, – брезгливо буркнул он, махнув пальцем, и тут же махнул в другую сторону, к окну:

– Проветрить.

Начальник мигом отпер «обезьянник» и пинками выгнал оттуда на улицу трёх вонючих лохматых субъектов, а нижний чин, залезши на стол, распахнул форточку. Начальник склонился в полупоклоне:

– Господин капитан, ваши указания?

– Кабинет, чай, тишина, – ответил Цындяйкин.

…Они беседовали уже минут десять, но так и не дошли до сути дела. То ли капитан не желал её, суть эту, обозначить, то ли Стас был не в состоянии её уловить.

– Голубчик, – говорил капитан, почти изнемогая. – Вы же должны понимать. Особа, с которой вы имеете честь быть знакомым и с которой через девять дней отбываете в места отдалённые, не просто является особой, простите за невольный каламбур, особо приближённой к самой что ни на есть государственной верхушке, но и, вследствие пункта первого, весьма интересным объектом на предмет посягательств разного рода… э-э-э… неблагонадёжной части наших сограждан. Вы посмотрите, что в мире творится! Взрывы, забастовки, демонстрации! Неужели вы полагаете, что в подобной ситуации мы не должны окружить вышеупомянутую особу зоной повышенной бдительности? Поэтому, уж извините, пришлось за вами «хвост» пустить и объяснений потребовать по некоторым обстоятельствам-с…

Стас уже был в достаточном раздражении.

– Капитан, вы кончайте намекать на какие-то там обстоятельства. Говорите прямо, чего вам надо!

– Понимания вашего надо, милостивый вы мой государь! Вы чувствуете важность положения, чувствуете?

– О, дьявол! Дайте мне телефон.

– И куда же вы звонить собираетесь?

– Родственнику одному.

– Понимаю, понимаю. Ясновельможному пану Анджею. Ну, то есть его высокопревосходительству господину министру юстиции. Но вот ему-то про наш разговор говорить и не следует. В ваших же интересах.

– Ещё чего! Вы мне указывать будете, с кем и о чём мне говорить?

– Хорошо, скажу вам прямо. Предположим, похитят вас какие-нибудь социалисты-революционеры, прознав, что вы с Мариной Антоновной накоротке, и будут лупить вас палкой, пытать всяко, дабы вы согласились ей мышьяку в суп насыпать… Или Антону Ивановичу предъявят ультиматум: уходите, дескать, в отставку, а то дочь ваша скончается нынче к вечеру в страшных муках… Да что вы, не понимаете, что ли…

– Но это же бред! Вам доктора не позвать ли?

Капитан мигнул, подумал и заговорил угрожающе:

– А то, что вы, милостивый государь, поддерживаете связь с опасной преступницей, находящейся под надзором полиции, – тоже бред? Мы ведь получаем отчёты с мест, любезный. Вот почему не надо бы вам звонить Анджею Януарьевичу. Ему неприятно будет.

– С кем я связь поддерживаю, не ваше дело.

– А в свете вышесказанного? Мышьяку в суп?

– А в ухо за оскорбление?

– А если о вашей связи с антиправительственной личностью узнает господин Деникин? Что он подумает?

– Когда буду в следующий раз гостить у Антона Иваныча, спрошу его мнение.

Капитан опять мигнул. Он явно был в затруднении.

– Сколько вам лет, господин Гроховецкий? – спросил он, немного подумав.

Ах вот в чём дело! – понял Стас. Он меня запутать хотел, в каких-то своих шпионских целях, рассчитывая, что говорит с наивным доверчивым юношей. А нарвался на старшину десятских князя Ондрия.

– Сколько мне лет? – с сарказмом переспросил он. – Интересный вопрос, но для капитана полиции недостаточно глупый. Если бы вы подумали подольше, то спросили бы: «Как ваша фамилия, господин Гроховецкий?» Вот это был бы окончательно глупый вопрос, достойный сотрудника бюро МВД. А лет? Всего мне чуть больше сорока.

Цындяйкин мигнул два раза подряд:

– Шутим-с?

– Хватит уже шуток, – встал Стас. – Вы убираете шпиков, а я, так и быть, закрываю глаза на произошедшее. Пока закрываю.

– Вы так ничего и не поняли, – огорчился капитан. – Снять наблюдение я не могу, а кроме того, прошу вас никуда из города не уезжать.

– Это ещё почему? – удивился Стас. – Я под домашним арестом, что ли? Тогда давайте обоснования.

– С вами в ближайшее время намерено говорить очень высокое должностное лицо, – торжественно сказал капитан. – Очень высокое. Очень. Когда вы понадобитесь, мы будем знать, где вы, и организуем встречу. Вот в этом и все обоснования.

– А мне наплевать на ваше лицо. Простите за невольный каламбур.

– Это лицо, искренне желающее вам добра и руководствующееся исключительно государ…

– Да идите вы с вашими пятикопеечными тайнами! – сказал Стас и вышел столь стремительно, что ни в чём не повинный стул с грохотом завалился набок.

Своих шпиков капитан Цындяйкин не отозвал, а к вечеру, как оказалось, их стало даже больше. Стас валялся на диване в своей комнате, слушал какой-то джаз из радиоприёмника фирмы «Sherwood» и размышлял о том о сём. Матушка с отчимом отбыли на приём в английское посольство, и раньше полуночи их вряд ли следовало ожидать. Домработница, что жила в комнатке за кухней, ушла в синематограф.

Изредка он высовывался в окно – стены в их доме были в метр толщиной и, чтобы глянуть вниз, приходилось ложиться на подоконник. Двор жил своей обычной жизнью: откуда-то доносилась музыка, стрёкот пишущей машинки, голоса; семейная парочка напротив, наискось от его окон, опять устраивала склоку. Стас видел сверху, что у подъезда стоит длинный лакированный «ровер», а в нём – минимум двое, судя по дыму папирос. «Пасут», как сказал бы Дорофей.

– In my solitude I’m praying…[49] – пел по радио Дюк Эллингтон.

А подписку-то я не давал, – подумал он в такт музыке. – Ничего князь Гроховецкий не подписывал! Ла-ла-ла, ла-ла-ла! «А Я говорю вам: не клянись вовсе»! Непростой был парень Иисус. Все ветхозаветные максимы переиначил. «Не приноси свидетельства ложна» – «А Я говорю вам: не клянись вовсе».

А никто ни в чём этим кретинам и не клялся…

Любопытно знать, на чёрный ход они тоже соглядатая поставили? Одного, интересно, или тоже двоих? Чёрный ход начинался с кухни и выходил, как и сама кухня, на зады. Свесившись в окно, выходившее на эту сторону, Стас разглядел человека во френче и сапогах, топтавшегося возле мусорных баков и тоже курившего папиросу. «Ой, как вредно тебе курить, когда я рядом», – подумал Стас, прикидывая, за какой из мусорных баков будет удобнее засунуть бесчувственное тело шпика. А то и прямо в мусорный бак, усмехнулся он про себя: ему там будет привычнее. Не зря же сотрудников Московского управления сыска, или, сокращённо, МУСа, прозвали в народе мусорами!..

Ещё когда шёл он с Большой Лубянки домой, была мысль выкатить из гаража мотоцикл, любимого зверя по имени BMW-R11, да и рвануть от Москвы подальше. В Рождествено, к отцу Паисию и мастеру Сан Санычу Румынскому, а тем паче к Матрёне, мириться, или в Борок, к корифею всех наук Н.А. Морозову. Только два соображения заставили отодвинуть эту мысль на самые задворки сознания, но не выкинуть совсем: во-первых, дело к ночи, какие тут поездки. А во-вторых, забыл он, как на мотоцикле ездят. Навык потерял. Больше двадцати лет всё на лошадке или пешочком… А у него и раньше-то опыта езды было, откровенно говоря, кот наплакал…

Но в-третьих-то: где наша не пропадала?

Мысленно попросив прощения у домработницы Нюры, Стас открыл чулан, вытащил швабру и отломал от неё ручку. Со свистом повертел палку в руках, над головой, за спиной: коротковата, но на одного сотрудника МВД длины хватит. А впрочем, хватит и на трёх дураков. Прошёл на кухню, приоткрыл дверь чёрного хода и прислушался. Всё тихо; тусклые лампочки освещали пустую пыльную лестницу. По вечерам ею никто не пользовался.