— Видите ли, в чем дело, товарищ Крайнова: нашей редакции нужен еще один литсотрудник. Ваш комиссар только что сказал мне, что вам не нравится работа в госпитале, и он не протестует против перевода.

— Как это не нравится? — возмутилась Наташа. — И почему комиссар не протестует?

И хотя час тому назад ее огорчила резолюция на рапорте, сейчас было обидно, что комиссар так легко ее отпускает. Что же значило это бесповоротное «убедительно прошу»?

«Это потому, что я просила о переднем крае, а здесь — редакция», подумала она.

— Наоборот, мне очень нравится работа в госпитале, — сказала Наташа. — И дело совсем не в том. И если я завидую кому-нибудь, то не вам, — добавила она резко.

— А кому? — нисколько не обидевшись, с интересом спросил Гольдин.

— Им, — она кивнула в сторону палатки. — Людям переднего края. Ведь я ни разу еще не была в настоящем бою. И вот только эта работа меня и успокаивает.

Наташа с силой выкрутила огромную гимнастерку, быстро слила в ведро мыльную воду и, не простившись с Гольдиным, гремя ведрами, побежала к реке.

Она вернулась, неся ведра с чистой водой. Гольдин стоял на том же месте и внимательно рассматривал груды выстиранного белья.

Наташа громко и не слишком вежливо рассмеялась.

— Изучаете? — спросила она, снова принимаясь за стирку.

— Да, вы хорошо работаете, — простодушно ответил Гольдин, не обращая внимания на иронию, которую нельзя было не заметить.

Это обезоружило ее.

— Знаете, товарищ лейтенант, — сказала она уже дружески, — война и сейчас, как и в первый день, кажется мне огромным субботником, где каждый должен браться за работу потяжелее, не думая о своих склонностях Верно ведь?

— Нет, неверно, — неожиданно твердо ответил мягкосердечный Гольдин. — Совсем неверно, — повторил он.

Получив отпор, Наташа снова почувствовала желание спорить.

— Я думаю, на войне нужно быть или солдатом, чтобы бить врага, или сестрой, чтобы помогать солдату. Все остальное — второстепенное.

— А вам никогда не хочется написать о солдате? — спросил Гольдин, пристально поглядев на нее.

— Хочется, — против желания призналась Наташа. — Но еще больше хочется делать то, о чем стоит писать.

— Одно не так далеко от другого, — сказал Гольдин.

Наташа долго смотрела вслед его удалявшейся сутулой фигуре.

Откуда бралась такая спокойная, твердая уверенность в себе у этого, как ей казалось, неуместного здесь человека?

По ночам, в редкие минуты, когда кошмары оставляли раненых и в палатке устанавливалась хрупкая тишина, Наташа садилась на пол у железной печурки и писала несколько строк Сергею. Письма скапливались в ее походном мешке. Куда отправлять их, она не знала. С тех пор как Сергей получил направление в десантную часть, только одна открытка пришла от него — открытка с дороги.

«Где ты сейчас? Пишу тебе каждый день, без направления, без адреса, просто потому, что не могу не говорить с тобой…».

Она отложила листок и вынула из комсомольского билета его фотографию. В углу заскрипела койка. Наташа оглянулась. В палатке снова стало совсем тихо.

На койке у окна проснулся Митяй. Он полежал минуту с закрытыми глазами и медленно поднял веки. Привычная темнота, в которой он жил уже тридцать пять дней, неожиданно расступилась. Из недр темноты на Митяя надвинулось светлое пятно… Митяй почувствовал резь в глазах. Пятно раскололось. Митяй зажмурился, выждал и снова открыл глаза. Трепещущий круг света стоял перед ним. К центру свет сгущался, искрился и наконец загорался огнем. Края таяли в полутьме палатки. Световые блики, приобретая четкие контуры, стали превращаться в предметы. Огонь казался пламенем, рвущимся из открытой дверцы железной печурки. Над огнем склонялась русая голова. Митяй вгляделся. Девушка держала в руках кусок картона и задумчиво улыбалась.

Кому? Митяю хотелось, чтобы это ему она улыбалась.

Кто-то вскрикнул во сне. Девушка быстро встала. Вдоль спины упали тяжелые косы. Освещенная пламенем печки среди полутьмы палатки, она показалась Митяю продолжением сна. Девушка бесшумно вышла из светлого круга. Теперь Митяй не видел ее.

Кто-то подошел к койке, подвинул подушку, поправил бинты.

— Наташа! — узнал Митяй руки дежурной сестры.

— Спи, Митяй, — тихо сказала сестра.

Девушка снова вошла в светлый круг и заняла свое место у печурки. Отблеск пламени ударил в открытый лоб. Значит, то, что он видел, вовсе не было сном, — неожиданно понял Митяй. Это живая девушка, Наташа Крайнова, дежурная медсестра. Значит, он видит? Митяй не поверил себе. Он резко мотнул головой. Пламя метнулось из печки. Сквозь закушенную губу вырвался стон. Девушка исчезла из поля зрения Митяя. Знакомые руки повернули его голову. Боль утихла. Девушка снова улыбалась над пламенем печки. Кусок картона выскользнул из ее рук.

«Чья-то фотография», подумал Митяй.

Жизнь начиналась заново. Но он не кричал, не двигался. Он боялся пошелохнуться и разрушить вновь обретенный мир. Он хотел, чтоб сестра еще раз прикоснулась к нему. Но теперь он стеснялся ее позвать.

Наташа спрятала фотографию и окинула взглядом палатку. Ее глаза остановились на Митяе. Он смотрел не мимо, как обычно, а прямо в упор. Наташа бросилась к его койке:

— Да ведь ты видишь!

Митяй сжал ее руки.

Она раскрыла маленькое окошечко, вырезанное в брезенте палатки над изголовьем Митяя.

— Видишь?

Она подставила ему свое плечо. Митяй оперся на него и привстал.

Ярко-оранжевый тонкий месяц уже зачерпнул горизонт. Через палатку дугой перекинулся Млечный путь. Дрожали и наливались силой яркие звезды. У Наташи было такое чувство, словно она дарит Митяю это звездное небо.

Она отыскала созвездие Большой Медведицы:

— Видишь? Большой ковш. Первая звезда рукоятки — это, Митяй, тебе от меня в подарок. Где бы ты ни был, посмотришь на эту звезду — вспомнишь меня.

Госпиталь располагался в школе.

Стоял ясный весенний день В классах-палатах было спокойно. Только теплый апрельский ветерок пробегал по марлевым шторам. У раскрытого окна класса-посудной стояла Ийка. В ее руках ловко скользили блестящие тарелки и мелькало свежее полотняное полотенце. Работая, Ийка пела, и ее неправильный голосок, как всегда, добирался до самых дальних палат. В палатах подпевали. На подоконнике лежала надкусанная горбушка черного хлеба.

Временами Ийка завистливо поглядывала на хлеб, не прекращая работы, уговаривала себя:

— Вот уж управлюсь, тогда поем в свое удовольствие.

Ийка составила тарелки горкой. Вытирая последнюю, она отошла полюбоваться ими, и ее голосок, сразу перескочив через целую октаву, поднялся до самой верхней возможной для нее нотки. В это время потолок у окна с грохотом повалился вниз и в наполненной солнцем посудной внезапно погас свет.

Ийка упала навзничь.

Надвое раскололась мокрая тарелка. Недоеденная горбушка попрежнему лежала на подоконнике.

В окна соседнего класса ворвался грохот. Со столиков посыпался хирургический инструментарий. На пол упали осколки. Хирург пошатнулся.

— «Фокке-вульф»! — крикнул кто-то из санитаров.

Хирург прислонился к стене. Люди метнулись к выходу. Раненый лежал на операционном столе неподвижно. С раскрытой полости живота соскользнула хирургическая салфетка.

Наташа подняла голову и вопросительно посмотрела на хирурга.

Осколок с визгом пролетел между ножками стола.

— Будем продолжать, — с трудом произнес хирург.

Наташа подбежала к двери и загородила собой выход. Она хотела что-то крикнуть, но у нее захватило дыхание, и она сказала совсем тихо:

— Доктор говорит: будем продолжать. — Она испугалась, что ее никто не услышит, но кончила уже совсем шопотом: — Никто не уйдет, пока мы не кончим работу.

В этом грохоте, может быть, только шопот и можно было услышать.