— Я уже начал об этом догадываться, сэр. Значит, до другого раза.

Зим сильно стукнул его по плечу:

— Становись в строй, солдат… Равняйсь!

Следующие двадцать минут мы занимались гимнастическими упражнениями, от которых мне стало настолько же жарко, насколько раньше было холодно. Зим проделывал все упражнения вместе с нами. Я все хотел подловить его, но он так ни разу и не сбился со счета. Когда мы закончили, он дышал так же ровно, как и до занятий. После он никогда больше не занимался с нами гимнастикой. Но в первое утро он был с нами и, когда упражнения закончились, повел всех, потных и красных, в столовую, устроенную под большим тентом. По дороге он все время прикрикивал:

— Поднимайте ноги! Четче! Выше хвосты, не волочите их по дороге!

Потом мы уже никогда не ходили по лагерю, а всегда бегали легкой рысью, куда бы ни направлялись. Я так и не узнал, кто такой был Артур Курье, но у меня возникло подозрение, что это был какой-то великий стайер.

Брэкенридж был уже в столовой, рука у него была забинтована. Я услышал, как он сказал кому-то, что обязательно разделается с Зимом.

На этот счет у меня были большие сомнения. Суцзуми — еще, быть может, но не эта здоровенная обезьяна. Зим, правда, мне не очень понравился, но в самобытности отказать ему нельзя.

Завтрак был на уровне, все блюда мне понравились. Судя по всему, здесь не занимались чепухой, как в некоторых школах, где, садясь за стол, чувствуешь себя несчастным. Если ты не можешь удержаться и обжираешься, загребая со стола обеими руками, — пожалуйста, никто не будет вмешиваться.

В столовой меня всегда охватывало блаженное чувство расслабленности и свободы: здесь на тебе никто не имеет права ездить. Блюда ничем не напоминали те, к которым я привык дома. Вольнонаемные, обслуживающие столовую, в свободной манере швыряли тарелки к нам на столы. Любое их движение, думаю, заставило бы маму побледнеть и удалиться к себе в комнату.

Но еда была горячая, обильная и, на мой взгляд, вкусная, хотя и без особых изысков. Я съел в четыре раза больше обычной нормы, запив все несколькими чашками кофе с сахаром и заев пирожным.

Когда я принялся за второе, появился Дженкинс в сопровождении капрала Бронски. На мгновение они остановились у стола, за которым в одиночестве завтракал Зим, потом Дженкинс хлопнулся на свободное сиденье возле меня.

Выглядел он ужасно: бледный, измученный, он хрипло, прерывисто дышал.

— Эй, — сказал я, — давай плесну тебе кофе.

Он качнул головой.

— Тебе лучше поесть, — настаивал я, — хотя бы пару яиц съешь. И не заметишь, как проглотишь.

— Я не могу есть. О, эта грязная, грязная скотина… Он добавил еще кое-что.

Зим только что закончил есть и курил, одновременно ковыряя в зубах.

Последнюю фразу Дженкинса он явно услышал.

— Дженкинс…

— Э… сэр?

— Разве ты не знаешь, что такое сержант?

— Ну… я только изучаю…

— У сержантов нет матерей. Ты можешь спросить любого, прошедшего подготовку. — Он выпустил в нашу сторону облако дыма. — Они размножаются делением… как все бактерии…