Тело Шеры, мышца за мышцей, прекращает борьбу. Кажется, воздух дрожит вокруг фитилей свечей, которые теперь стали почти такой же высоты, как скорченная фигурка Шеры.

Шера поднимает лицо к камере с видимым усилием. На лице — мука, глаза почти закрыты. Музыка: длительный удар.

Вдруг Шера широко открывает глаза, расправляет плечи и сокращает тело.

Это — самые утонченные и изысканные движения, которые можно себе вообразить, заснятые в реальном времени, но кажущиеся проделанными в замедленном темпе. Тело Шеры сжато. Возвращается Махавишну с гитарной музыкой, все наращивая темп низко звучащего струнного баса: аккорды ре— минора равномерно отсчитывают четвертные доли. Тело Шеры остается сжатым.

Впервые мы переключаемся на верхнюю камеру, наблюдая за Шерой с большой высоты. По мере того, как выбранный Махавишну темп убыстряется до непрерывного гудения аккордов, Шера медленно поднимает голову, все еще оставаясь сжатой, пока не оказывается смотрящей прямо вверх на нас. Она застывает так на целую вечность, как пружина, сжатая до предела…

…и вдруг вырывается вверх, к нам, поднимаясь выше и быстрее, чем это вообще возможно, в парящем полете, который теперь на самом деле пред— ставляет собой замедленное движение. Она все приближается, пока руки ее не исчезают по обе стороны поля зрения, а лицо, обрамленное по бокам двумя свечами, которые в одно мгновение расцвели сгустками желтого пламени, заполняет собой весь экран. Гитара и бас тонут в Оркестре.

Почти тотчас же она вихрем устремляется прочь от нас, и съемка переключается на первую камеру, через которую мы видим, как Шера бро— сается вниз к полу, пролетает десять метров, на полпути разворачивается и меняет направление. Из разворота она выходит на совершенно прямую траекторию, которая доставляет ее на противоположную сторону комнаты.

Шера врезается в дальнюю стенку комнаты с треском, который слышно даже сквозь музыку, разбивая вдребезги неподвижный маятник. Ее тело аккумулирует кинетическую энергию, а затем высвобождает ее, и она снова несется прямо на нас, волосы развеваются сзади, а широкая улыбка триумфа сияет все шире и шире на экране.

Следующие пять минут все шесть камер безуспешно пытаются следить за ней, когда она шарахается, отскакивая от стенок, по огромной комнате, подобно колибри, старающейся вырваться из клетки, простукивая, как узник, стены, пол и потолок, существуя в трех измерениях. Гравитация побеждена.

Все аксиомы, лежащие в основе танца, превзойдены. Шера преобразилась.

В конце концов она замирает вертикально в центре передней части куба, руки-ноги-пальцы рук и лицо распростерты вовне, тело медленно вращается.

Все четыре камеры, которые наблюдают за ней, совмещают картинки на разделенном на четыре части экране, оркестр разрешается финальным ми— мажором и — затухает.

У меня не было ни времени, ни оборудования, чтобы создать спецэффекты, задуманные Шерой. Поэтому я нашел способ переделать реальность для моих целей. Первый фрагмент со свечами был удвоенной записью того, как свечу гасят, дуя сверху, — очень медленно прокрученный от конца к началу.

Второй фрагмент был простой записью последовательной реальности. Я зажег свечу, начал писать — и велел отключить вращение Кольца. Свеча странно ведет себя в невесомости. Разреженные газы, получающиеся от горения, не поднимаются вверх от пламени и не позволяют свежему воздуху поступать снизу. Пламя не гаснет, оно становится дремлющим. Восстановите гравитацию через минуту или около того, и оно снова оживет и расцветет.

Все, что я сделал, — немного поиграл со скоростями, чтобы синхронизировать этот эффект с музыкой и танцем Шеры. Я получил идею от Гарри Штайна, бригадира строителей Скайфэка, который помогал мне проектировать оборудование, которое понадобится Шере для следующего танца.

Я подключился к видеостенке в холле Кольца-1 и все на Скайфэке, кто мог прервать работу, столпились, чтобы посмотреть передачу. Они видели точно то же самое, что мы передавали на весь мир по сетям спутниковой связи (Кэррингтон обеспечил 25 минут, не прерываемых рекламой), почти за полсекунды до того, как это видел мир.

Я провел время передачи в комнате связи, грызя ногти. Но все прошло без сучка без задоринки, и я отключил пульт и добрался до холла как раз вовре— мя, чтобы увидеть окончание бурной овации публики. Шера стояла возле экрана, Кэррингтон сидел рядом с ней, и я нашел, что различие в выражении их лиц о многом говорит. На лице Шеры не было смущения или скромности.

Она все время верила в себя, она одобрила эту запись для трансляции — она сознавала, с этой невероятной отстраненностью, на которую способны лишь немногие артисты, что бешеные аплодисменты — всего лишь то, что она заслуживает. Но ее лицо показывало, что она глубоко удивлена — и глубоко признательна, — что получила заслуженное.

Кэррингтон же демонстрировал триумф, странным образом смешанный с облегчением. Он тоже верил в Шеру, и он подтвердил это большими день— гами — но его вера была рискованной игрой бизнесмена, которая, как он предполагал, окупится. Глядя на его глаза и испарину на лбу, я осознал, что любой бизнесмен, вступая в дорогостоящую рискованную игру, знает, что она может обернуться поражением и это поражение может стать началом потери его единственного существенного товара: его репутации.

Видеть триумф такого сорта рядом с ее триумфом было противно, и, вместо того чтобы радоваться за Шеру, я обнаружил, что почти ненавижу ее.

Она заметила меня и помахала рукой, чтобы я присоединился к ней перед лицом ликующей толпы, но я повернулся и буквально вылетел из комнаты. Я занял бутылку у Гарри Штайна и напился.

На следующее утро моя голова была как «пробка», рассчитанная на 15 ампер, в сети на 40 ампер, и я не разваливался на куски, видимо, только за счет поверхностного натяжения. Резкие движения меня пугали. С этой жестянки вниз падать долго, даже при 1/6 g.

Видеотелефон зазвенел — у меня не было времени выключить его, — и незнакомый молодой человек вежливо сообщил, что мистер Кэррингтон желает видеть меня в своем кабинете. Немедленно. Я помянул медицинскую свечу из колючей проволоки и выдвинул предложение, что может с ней сделать мистер Кэррингтон, немедленно. Не меняя выражения лица, молодой человек повторил сообщение и отключился.

Так что я волей-неволей вполз в одежду, решил отращивать бороду и покинул комнату. Всю дорогу я размышлял, за что я продал свою независимость и зачем я это сделал?

Кабинет Кэррингтона был угнетающе изысканным. Хорошо, хоть свет был приглушен. А лучшим из всего было то, что очистители воздуха не очень хорошо справлялись с дымом и сладковатый мускусный запах марихуаны витал в воздухе. Я принял от Кэррингтона огромную самокрутку с зельем, чувствуя нечто достаточно близкое к благодарности, и начал растворять свое похмелье.

Шера сидела рядом с его столом, одетая в трико и мокрая от пота. Она явно провела утро, репетируя следующий танец. Я почувствовал себя пристыжен— ным, а от этого раздраженным, и не ответил ей на взгляд и приветствие.

Пэнзелла и Мак-Джилликади вошли сразу за мной, болтая о последнем появлении из глубин космоса таинственного объекта, который на этот раз был виден в поясе астероидов. Они спорили о том, проявлял ли он признаки разумности, а я мечтал, чтобы они заткнулись.

Кэррингтон подождал, пока мы все уселись и закурили, затем и сам присел на стол и улыбнулся.

— Ну что, Том? Мак-Джилликади просиял. — Лучше, чем мы ожидали, сэр. Все опросы подтверждают, что у нас было около 74 процентов мировой аудитории…

— К черту толпу, — фыркнул я. — Что сказали критики?

Мак-Джилликади моргнул.

— Ну, общие отзывы на настоящий момент таковы, что Шера -это взрыв.

«Тайме»…

Я опять прервал его.

— А не общие отзывы?

— Ну, ничто никогда не бывает принято единодушно.

— Точнее. Издания, посвященные танцам? Лиз Циммер? Мигдальски?

— Уфф. Не так благоприятно. Хвалят, конечно — только слепой обругал бы это шоу. Но осторожно хвалят. Ммм, Циммер назвала это великолепным танцем, испорченным трюковой концовкой.