Теперь я был «свободен». Возвращение в студию ТДТ вызвало у меня сильный приступ deja vu, достаточно сильный, чтобы почти пробить мою задубелую душу. Однажды, несколько геологических эпох тому назад, я ра— ботал здесь на протяжении трех лет, а потом и еще немного. Однажды в этом здании я впервые увидел танец Шеры Драммон. Я замкнул круг. Я ничего не чувствовал. Как всегда, конечно, за исключением своей проклятой ноги.
После целой жизни, проведенной в невесомости, она болела гораздо больше, чем я помнил, больше, чем в те невообразимо давние дни, когда она была только что повреждена. Я вынужден был дважды останавливаться, пока поднимался вверх по лестнице, и совершенно взмок, когда поднялся. (Хотел бы я знать, почему танцевальные студии всегда расположены как минимум на втором этаже? Неужели никто никогда не пробовав арендовать такое же помещение на первом?) Я ждал на площадке, восстанавливая дыхание до тех пор, пока не решил, что на мое лицо вернулись краски, а потом, для гарантии, и еще несколько секунд. Я знал, что должен сейчас испытывать волнение, но ничего не чувствовал.
Я распахнул дверь и deja vu снова охватило меня. Норри была на противоположной стороне все той же старой знакомой комнаты, и так же, как прежде, она преподавала движение группе студентов. Это могли бы быть те же самые студенты. Только Шера отсутствовала. Теперь Шера будет отсутствовать всегда. Шера стала пылью, обычной пылью, рассеянной в верхних слоях атмосферы, развеянной на таком большом участке, на каком обычно никогда не бывает развеян прах.
Она была кремирована на самой верхушке атмосферы, кремирована самой атмосферой.
Но ее старшая сестра выглядела даже слишком живой. Когда я вошел, она была в разгаре демонстрации сложной серии замираний на цыпочках, и у меня только-только хватило времени, чтобы проникнуться впечатлением от ее блестящей кожи, здорового пота и превосходного тонуса мышц, прежде чем она заметила меня. Она замерла, как стол-кадр, и самым натуральным образом рухнула от напряжения. Ее тело автоматически собралось и выполнило падение. Из этого движения она молниеносно рванулась ко мне, плача и ругаясь на бегу, протянув ко мне руки. Я едва успел опереться на здоровую ногу, прежде чем она обрушилась на меня. Потом мы качались в объятиях друг друга, как подвыпившие гиганты, и она ругалась, как матрос, и плакала, повторяя мое имя. Мы обнимались бесконечно долго, прежде чем я осознал, что держу ее на руках и мои плечи вопят от боли почти так же, как нога. «Шесть месяцев тому назад это вряд ли бы меня согнуло», — смутно подумал я и поставил ее на ноги.
— С тобой все в порядке, с тобой все в порядке, с тобой?.. — повторяла она.
Я отодвинулся и постарался усмехнуться.
— Моя нога убивает меня. И я думаю, что подхватил грипп.
— Черт тебя подери, Чарли, не смей меня неправильно понимать! С тобой все в порядке?
Ее пальцы вцепились мне в шею, как будто она собралась на мне повиснуть.
Мои руки опустились на ее талию, и я посмотрел ей в глаза, серьезно, без улыбки. Ирония, защищавшая меня, исчезла и я перестал чувствовать себя сторонним наблюдателем. Мой кокон был прорван, в ушах шумело и я чувствовал даже движение воздуха на моей коже. Впервые я задал себе вопрос, для чего именно я пришел сюда, и отчасти понял это.
— Норри, — сказал я просто, — я в норме. В некоторых отношениях, думаю, я сейчас в лучшей форме, чем в последние двадцать лет…
Вторая фраза у меня вырвалась сама собой, но я знал, когда ее говорил, что так оно и есть. Норри прочла правду в моих глазах и каким-то образом умудрилась расслабиться, не ослабив объятий.
— О, слава Богу, — всхлипнула она и притянула меня ближе. Через некоторое время ее всхлипывания стали слабее, и она сказала почти сердито, тихим-тихим голоском: — Я тебе чуть шею не свернула.
Мы оба заулыбались, как идиоты, и громко рассмеялись. Мы так смеялись, что разжали объятия, и тут Норри вдруг сказала «Ой!», густо покраснела и обернулась к своему классу.
Похоже, мы занимали единственную часть комнаты, которая совершенно не заслуживала внимания. Они все знали. Они смотрели телевизор, они читали газеты. Когда мы обернулись к ним, одна из студенток заняла место преподавателя.
— Внимание, — сказала она, — давайте начнем все сначала, и раз-два— три…
И вся группа возобновила работу. Новая руководительница не встречалась с Норри взглядом, отказываясь принять благодарность, которую выражал взгляд Норри, или хотя бы просто признать существование этой благодарности — но, танцуя, мягко улыбалась каким-то своим мыслям.
Норри опять повернулась ко мне.
— Мне придется измениться.
— Немного, надеюсь?
Она опять улыбнулась и исчезла. Щеки мои чесались, и когда я их машинально потер, то обнаружил, что они влажны от слез.
Полдень в городе нас обоих удивил и потряс. Новые цвета, казалось, выплескивались на улицу и растекались повсюду в празднестве осени. Это был один из тех октябрьских дней, о которых, во всяком случае в Торонто, можно сказать либо «Уже прохладно», либо «Все еще тепло», и с тобой все равно согласятся. Мы шли поэтому дню вместе, держась за руки, разговаривая лишь изредка и только взглядами. Моя замороченная голова начала проясняться, а нога болела меньше.
«Ле Мэнтнан» тогда еще был на месте, но выглядел развалиной — дальше некуда. Толстяк Хэмфри заметил нас из кухонного окна, когда мы входили, и поспешил поприветствовать нас. Он был самым толстым счастливчиком и самым счастливым толстяком, которого я когда-либо видел. Мне удавалось встречать его в феврале на улице в одной рубашке. Ходили слухи, что однажды неудачливый грабитель три раза стукнул его — без малейшего эф— фекта. Толстяк выскочил через вращающуюся дверь и бросился к нам, как гора с улыбкой на вершине.
— Мистер Армстед, мисс Драммон! Добро пожаловать!
— Привет, Толстяк, — сказал я, снимая маску с фильтрами. — Благослови Господь твою физиономию. Приличный стол накроешь?
— Самый приличный стол стоит у меня в подвале. Сейчас вытащу его на свет божий.
— Нет, нет, я вовсе не хочу засветить твое убожество.
— Не умеешь вести себя по-светски, веди хоть по-божески, — насмешливо заметила Норри.
Когда Толстяк Хэмфри начинает хохотать, вы чувствуете себя как при землетрясении в канадских Скалистых горах.
— Как хорошо видеть вас снова, как хорошо видеть вас обоих. Вас так долго не было тут, мистер Армстед.
— Поговорим обо всем потом, Толстяк, ладно?
— Верное дело. Ну-ка посмотрим: похоже, вам нужно около фунта филейной части, некоторое количество печеной картошки, итальянский горох с чесноком и ведро молока. Мисс Драммон, для вас я вычислил салат из тунца на пшеничном тосте, нарезанные помидоры и стакан снятого молока.
Салата много. Верно?
Мы оба расхохотались.
— Верно, как всегда. Зачем вы вообще печатаете меню?
— Вы мне не поверите, но есть такой закон. Не хотите ли, чтобы вам поджарили вон тот бифштекс?
— Ха, это будет классно, — согласился я и взял у Норри пальто и маску с фильтрами. Толстяк Хэмфри взвыл и, ударив себя по могучему бедру, отобрал мое барахло, пока я вещал Норрино.
— Мне вас не хватало, мистер Армстед. Ни один из этих индюков ни хрена не понимает. Сюда — пожалуйста.
Он провел нас к маленькому столику в глубине, и когда я устроился, то понял, что это был тот же самый столик, за которым Норри, Шера и я сидели так давно. Мне это не причинило боли: я чувствовал, что все правильно.
Толстяк Хэмфри набил нам косячок с травкой из собственных запасов и оставил коробочку и пакетик «Драме» на столе.
— Курите в кайф, — сказал он и вернулся на кухню, при этом его могучая задница напоминала таранящие друг друга дирижабли.
Я не курил много недель, и при первой затяжке в голове у меня зашумело.
Норрины пальцы встретились с моими, когда мы передавали самокрутку, и их касание было теплым и электризующим. Лицо разгорелось и набрякло, из носа у меня потекло. Мы затягивались, передавая друг другу сигарету, и докурили ее раньше, чем произнесли хоть слово. Я прекрасно сознавал, как глупо, должно быть, выгляжу, но был слишком оживлен, чтобы меня это мучило. Я постарался мысленно прокрутить все, что нужно сказать, и все, что нужно спросить; но постоянно засматривался в теплые карие глаза Норри и терялся там. Свечи зажгли отблески в ее зрачках и на ее каштановых волосах.
