Поэт раскрывает аллегорию:

Спору нет, надо своевременно и мудро проводить реформы, облегчающие жизнь народа, не доводя его до отчаяния. Конечно же так рассуждает человек, понимающий по старинке историю как поле столкновений правителей и полководцев, выдающихся личностей, социальной и духовной элиты. Но можно ли не учитывать мощные стихийные движения народных масс, у которых – своя правда, свои счеты с жизнью и с теми, кто делает ее невыносимой? Беда, что этого не желают замечать те, кто благоденствуют за счет народа, одновременно унижая и обкрадывая его.

Шиллер верит в силу слова, убеждения, разума, в добрую волю людей. Он бьет в набат и призывает:

Кому-то это покажется наивным, далеким от суетной и жестокой действительности. Однако без таких душевных порывов, без высоких идеалов и устремленности к ним, общество превращается в стадо – сытых или голодных скотов в зависимости от обстоятельств места и времени, да от проницательности хозяев.

…В статье «Кризис индивидуализма» (1905) русский поэт и культуролог Вячеслав Иванов провел единую линию от Дон Кихота и Гамлета, показывающих трагедию личности, к тому «…чье творчество уже намечает исход (или возврат) из героического обособления в хоровую соборность духовной свободы», – зачинателю действ всенародных Шиллеру. «Сервантес, Шекспир, Шиллер – вот звездное сочетание на нашем горизонте: пусть разгадают астрологи духа!»

Сейчас, в начале XXI века, разгадывать подобные знамения, глядя в прошлое, а не в будущее, нетрудно. Ведь благородные призывы и надежды на всеобщее согласие, скрепленное трудом и братской любовью, со всей определенностью не оправдались. Как бы мы ни располагали на небосводе духовной культуры созвездия гениев, земные дела вершатся по своим законам. И это осознал к концу своей жизни Шиллер, нашедший философское отдохновение в обществе мудрецов – Гёте, Гердера… Он размышляет о недостижимой, как мечта, юной и прекрасной поре античности (какой она видится романтику) в стихотворении «Боги Греции»:

Поэт печалится по тому времени, когда люди воспринимали природу как чудо, восхищаясь ее красотой и гармонией, отзвуки которой наполняли их души. Но взгляд человека становился все более хищным, алчущим благ материальных, и все изменилось:

И вновь – преувеличение, ибо слово его вовсе не было звуком пустым. Просто были тщетны надежды, что глаголом можно не только «жечь сердца людей», но и пробуждать твердые убеждения, непоколебимую веру в истину и благородство.

Для Шиллера понятие красоты включало очень многое: и нравственность, и познание, и предназначение человека на Земле. Этому он посвятил очерк «О прелести и достоинстве». Верно отметил в книге «Поэт-философ (Шиллер)» публицист В.Е. Романовский: «Трактуя философскую тему, он всегда остается поэтом, и фантастические образы заменяют у него сухой анализ… Если в своей поэзии он является философом, то и, наоборот, он и в философии остается поэтом». То же относится к «Письмам об эстетическом воспитании человечества» (их Шиллер адресовал наследнику датского престола в благодарность за назначенную пенсию). В них утверждается: «Красота спасет мир». Только она способна проложить «путь из государства нужды в царство свободы».

Он продолжает писать драмы, воспевая героев, подвижников, борцов за свободу и человеческое достоинство: «Орлеанская дева», «Мария Стюарт», «Вильгельм Телль», трилогию «Валленштейн». И все-таки его романтические порывы начинают угасать. Искусствовед Г.В. Якушева пишет:

«Идеалист Шиллер вообще начинает с ужасом чувствовать, что его раздражают и утомляют люди. Конечно, это и прогрессирующая болезнь – чахотка, след долгих испытаний и лишений, это и страх потерять для творчества немногие оставшиеся годы. Но это и другое – та максималистская нетерпимость возвышенно-требовательной души, о которой впоследствии вспоминал Гёте, сам гораздо более снисходительный к окружающим».

«Больной талант» – так оценит Шиллера в XX веке его великий соотечественник Томас Манн и противопоставит создателя «Разбойников» «здоровому» таланту – Гёте, проведя линии, продолженные вслед за ним многими: от Шиллера – к Достоевскому, от Гёте – к Толстому. И тут будет нащупан самый нерв гения Шиллера: идеалистически-восторженное представление о должном в жизни и постоянные страдания от его несоответствия тому, что есть – в то время как Гёте всегда воспринимал людей более трезво и спокойно, без особых иллюзий, но без особых огорчений.

За два года до смерти он пишет стихотворение «Пилигрим», словно оглядываясь на прожитые годы и вспоминая то время, когда внутренний голос внушал ему:

А земная жизнь идет своим чередом. Поэта увлекают обманчивые миражи, он уповает на будущее, стремится соединить действительность с прекрасным идеалом. Но проходит время, мечты остаются мечтами, не воплощаясь в реальность. Остается с грустью признать:

Возможно, на взгляды Шиллера в последние годы оказали влияние возраст, болезнь и умиротворяющее мировоззрение Гёте (в герцогской усыпальнице в Веймаре гробницы их покоятся рядом). Шиллер смиренно признал, что юношеское стремление перестроить мир остается в области мечтаний. Хотя его романтические произведения продолжали находить отзвук в поэтических душах, а несоответствие идеалов с действительностью пробуждало яростный протест (так было у Байрона, Гейне, Лермонтова и многих других). Наконец, отметим, что Шиллер предвидел наступление периода «бури и натиска» в познании природы, вспышку научного творчества в XIX начале XX века. Он верил:

Увы, и в этом случае творческие бескорыстные порывы искателей истины сменились бескрылой утилитарностью, погоней за выгодой, губительной, по убеждению поэта, для духовной культуры. И уже приходится спасать красоту от уродства творимого людьми мира.

Джордж Ноэл Гордон Байрон происходил из знатного, хотя и обедневшего, рода. Детство провел в городе Абердине (Шотландия). В десятилетнем возрасте унаследовал от двоюродного деда титул лорда и поместье. После закрытой аристократической школы, где начал сочинять стихи, учился в Кембриджском университете.