— Наши сложности пока на том берегу реки, — сказал Палевский и усмехнулся, показывая, что прекрасно понял ее уловку. — Замучили штабные курьеры — то им скажи, да это доложи. Возят туда-сюда пакеты… Командующий армией прислал конвой за французским пленным, но перед этим того затребовали к государю. Еще нужно было уточнить нашу новую диспозицию, решить проблему с походными кузницами, отправить в госпиталь одного офицера — он получил удар саблей по ноге, но никак не хотел уезжать из корпуса.

— А где находится госпиталь?

— За Двиной, — ответил он и нахмурился. — Интересуетесь, где Швайген?

— В том числе, — рассердилась Докки. — Человек ранен, а вы…

— Рана у него легкая, ничего с вашим полковником не случится. И мне не нравится, что я постоянно встречаю вас с ним и каждый раз вы держитесь за руки.

— Вы еще припишите мне этого штабного…

— Штабного не припишу — знаю, вы не виноваты, но я слишком часто застаю вас со Швайгеном.

— Не часто, а всего второй раз!

— И одного раза многовато.

— Вы не можете запретить мне разговаривать со знакомыми, в том числе держать их за руки, — завелась Докки, недовольная собственническими заявлениями Палевского. Ей была приятна его ревность, но он не имел никакого права накидываться на нее из-за обычного рукопожатия.

— Представьте, что мы с вами поменялись местами, — мягко сказал Палевский.

— То есть? — она недоуменно вскинула брови.

— Почему-то мне кажется, ежели б вы то и дело заставали меня с какой-нибудь дамой, которую я держал бы за руку и нежно ей улыбался, вам это тоже не очень-то понравилось.

Он был прав.

«Ну, да, конечно, — укорила себя Докки. — Мне бы это точно не понравилось. Я бы ужасно ревновала его, как ревную сейчас ко всем женщинам в его прошлом и будущем. Но я не могу в этом так легко признаться, как это делает он. Никак не могу признаться!»

— Вы тоже здороваетесь с дамами, — уклончиво сказала она. — И я вовсе не намерена на вас из-за того злиться.

— Ой ли? — хмыкнул Палевский, искоса взглянув на нее, но не стал продолжать эту тему, а завел разговор о государе, чье присутствие в армии, судя по всему, раздражало генералов куда больше, чем преследующие их французы.

— Он приказал взять под арест одного пехотного полковника, чей полк на марше имел несчастье попасться на глаза его величеству. Проезжая в коляске мимо солдат, государь остался крайне недоволен тем, как они шли. То есть не маршировали, оттягивая носок, и не держали оружие с поднятым локтем. При этом как-то не учитывалось, что люди за эти дни оставили за собой более двухсот верст, находясь в походе с рассвета до заката. Государь заявил, что подобная суровость по отношению к командиру, распустившему дисциплину в своем полку, видите ли, необходима при настоящих обстоятельствах. Можно только представить, какие кары обрушились на мою голову, ежели бы государь увидел сейчас меня без шляпы, в пыльном мундире с полусрубленным эполетом. Наверное, сослал бы на каторгу…

— Вы шутите? — фыркнула Докки.

— Ничуть. Ежели б вы знали страсть нашего государя к муштре, то отнеслись к моим словам куда серьезнее. К счастью, его величество укатил в дрисский лагерь, где сейчас принимает судьбоносные для страны решения: оставаться армии в этой мышеловке или отыскивать какие-то другие пути ведения войны.

— Приходится лишь надеяться, что решение будет разумным, — сказала Докки.

— Разве что надеяться. У нас же есть гениальное стратегическое укрепление Фуля, — напомнил ей Палевский. — Мы отступаем в этот лагерь без определенного плана, ожидая указаний его величества, который говорит что-то о времени, которое мы должны выиграть, о превосходстве сил французов, чья армия, как теперь выясняется, чуть не вдвое превышает нашу. Что вызывает вопросы, в частности, почему мы, зная о грядущей войне, не подготовились к ней, не собрали надлежащие войска, не продумали действия в случае ее начала, а лишь маршировали да выполняли предписания, составленные иностранцами и государевыми адъютантами, не имеющими понятия о военных делах.

Докки помрачнела, раздумывая об услышанном. Ранее ей представлялось, что та блестящая армия, которую она видела на параде в Вильне, мгновенно разгромит французов, если они осмелятся вступить на нашу территорию. Когда пошли слухи об отступлении, она думала, что это какой-то стратегический маневр, призванный обмануть противника и нанести ему вскоре сокрушающее поражение. Но теперь все указывало на то, что война будет не только долгой, но и тяжелой, и чем это все закончится — одному Богу известно. Бонапарте, играючись, захватил почти всю Европу, а русская армия и в австрийской, и в прусской кампаниях была им наголову разбита, после чего последовал унизительный для России мирный договор с Францией. Ежели еще и государь продолжит командовать нашими силами, то казалось неизбежным проигранная война.

— На нашей стороне климат и пространство, — тем временем говорил Палевский. — Уже сейчас французы вынуждены рассредоточивать свои силы, чтобы идти за двумя армиями.

— Я как раз хотела спросить, почему у нас вдруг оказались две армии? Ведь если их объединить, то, наверное, мы могли бы на равных сразиться с Бонапарте?

— Увы. Даже объединенная армия будет на порядок меньше французской. Разъединили Западную армию на две опять же по плану Фуля. Одна должна была сидеть в дрисском лагере в ожидании противника, второй предписывалось нападать на французов в открытом поле и их «тревожить». При этом как-то не учитывалось, что вокруг лагеря густые леса, через которые армия без дороги не сможет даже продраться, не то что маневрировать. Ну и, конечно, никто не может заранее предполагать, куда пойдет Бонапарте. Впрочем, — добавил он, взглянув на расстроенное лицо Докки, — сейчас даже к лучшему, что наши армии разъединены. Сражение мы пока дать не можем, преследуя же две армии, французы, как я уже говорил, разъединяют и свои силы. Мы быстро отступаем, они пока присматриваются, наблюдают за нашими действиями. Потом Бонапарте придумает какой-нибудь свой неожиданный ход. Например, пойдет между нами клином, чтобы попытаться разбить нас поодиночке. Но мы еще посмотрим, как это у него получится.

— Странно, что армии были собраны возле Вильны, ежели предполагалось отступление на Двину.

— Никто этого не понимает, — усмехнулся он. — В Литву переводились магазины с оружием и продовольствием, которые теперь или сожжены, или оставлены неприятелю, потому как вывезти все вряд ли представилось возможным. Нам теперь не хватает ни еды, ни фуража, к тому же везде идет повальное воровство. Комиссионеры по снабжению получают средства на закупку необходимых для армии припасов, но деньги кладут себе в карман, а пустые магазины сжигают под предлогом приближения неприятеля. Вы видели на поляне одного из них — якобы он неделю назад закупил провиант, но, услышав о приближении французов, сжег его. И все знают, что он лжет, поскольку к этому времени почти все подводы в округе забрали в армию и ему просто не на чем было свозить те десятки пудов зерна и сена, которые записаны в его бумагах. То есть он уничтожил пустой магазин, а средства, на то выделенные, присвоил себе.

— И что теперь с ним сделают?

— Я предложил сжечь его вместе с магазином.

Докки с ужасом вскинула глаза на Палевского. Он улыбнулся.

— Пошлем бумаги в суд. Хотя какой теперь суд? Выйдет сухим из воды. А на войнах всегда наживались и будут наживаться. Таким людям нет дела ни до чего, лишь бы уворовать: у своих, у французов, еще у кого — без разницы.

Они остановились на короткий привал у одной из речушек, коими изобиловали здешние места. Докки догадывалась, что Палевский, как и его солдаты, продолжал бы ехать без задержки, но, щадя ее силы, — а она действительно притомилась, — дал ей возможность привести себя в порядок и размять ноги. Подобная забота во время похода казалась особо ценной, поскольку занятость его была очевидной. И во время пути, и на привале генерала не оставляли в покое как подчиненные, ожидающие его распоряжений по многочисленным проблемам, так и командование, от которого беспрестанно приезжали курьеры с пакетами.