Один замечательный человек взял на себя труд сражаться за меня с Адмиралтейством, и, надо сказать, ему пришлось-таки серьезно повоевать. Мистер Адамс работал в некой фирме, и мне сказали, что он – единственный человек, способный выжать кровь из камня или деньги из Адмиралтейства.
Они отказались восстановить отделку комнат под странным предлогом, что стены были покрашены всего за год или два до того, как они забрали наш дом. Согласились лишь частично оплатить покраску. Не знаете, как можно покрасить три четверти комнаты? Однако лодочный сарай пострадал весьма значительно: в стенах недоставало кирпичей, ступеньки были сломаны и прочее в том же роде, а это уже считалось конструктивным ущербом и оценивалось недешево, за это они обязаны были платить. Таким образом, получив деньги за сарай, я смогла отремонтировать кухню.
Другое тяжелое сражение пришлось выдержать из-за клозетов. В Адмиралтействе утверждали, что это я должна им, потому что клозеты являются якобы элементом благоустройства. Я отвечала, что вряд ли можно считать благоустройством возведение четырнадцати ненужных мне клозетов поблизости от кухни. Если там что и нужно, так это погреб, дровяной сарай и кладовая, каковые там изначально и были. Они настаивали, что четырнадцать клозетов очень пригодятся, если в доме будет организована женская школа. Я заверяла их, что в доме не будет организована женская школа. На один дополнительный клозет я, впрочем, великодушно согласилась. Но они стояли на своем: либо они сносят все клозеты, либо стоимость их сооружения будет удержана из суммы, в которую оценят ущерб, нанесенный усадьбе. Тогда, как Червонная Королева, я заявила: «Головы им – долой!»
Адмиралтейству это грозило многими хлопотами и расходами, но делать было нечего. К тому же мистер Адамс заставлял рабочих возвращаться снова и снова, чтобы сделать все как положено, поскольку они все время оставляли трубы и какую-то арматуру торчать из земли. Кроме того, он заставил их водворить на место оборудование сарая и кладовой. Борьба была долгой и изнурительной.
Настал день, когда пришли грузчики и снова расставили наши вещи по дому. Удивительно, но вещи пострадали совсем незначительно, если не считать съеденных молью ковров. Постояльцам было велено принять меры защиты от моли, но они пренебрегли распоряжением из ложного оптимизма. «К Рождеству все закончится!» – считали они тогда. От сырости пропало несколько книг, но на удивление мало. Крыша над гостиной осталась цела, и мебель сохранилась в очень приличном состоянии.
Как прекрасен был Гринвей в своем величавом запустении! Но я хотела знать, удастся ли нам когда-нибудь снова расчистить дорожки или хотя бы найти, где они раньше были. С каждым днем сад становился все более диким; в окрестностях его, видимо, за таковой и почитали. Приходилось постоянно разворачивать едущие напрямик машины. А по весне люди свободно ходили по парку, выдергивая рододендроны и беспечно ломая кусты. Конечно, какое-то время после того, как ее освободило Адмиралтейство, усадьба пустовала. Мы жили в Лондоне, поскольку Макс все еще работал в Министерстве авиации. За домом никто не следил, любой был волен войти и взять что пожелает – вот люди и рвали цветы, а также обламывали ветви.
Но наконец мы смогли туда перебраться, и жизнь пошла своим чередом, хоть и не так, как прежде. Мы испытывали облегчение от того, что мир все-таки наступил, но уверенности, что он воцарился надолго, и вообще определенности в отношении будущего у нас не было. Мы словно нащупывали жизнь заново, благодарные за то, что Бог сохранил нас друг для друга, мы как бы делали пробные попытки, чтобы посмотреть, что из этого получится. Беспокойство вызывали дела. Приходилось заполнять массу анкет, подписывать контракты, улаживать налоговые недоразумения, – словом, разбираться в хаосе, в котором никто ничего не смыслил.
Лишь теперь, оглядываясь назад, на то, что написала за годы войны, я по-настоящему осознаю, что сделала невероятно много. Думаю, объясняется это тем, что в то время ничто меня не отвлекало: никакой светской жизни не было, практически никто никуда не выходил по вечерам.
Кроме того, в первый год войны я написала две книги сверх нормы – сделала это, опасаясь, что меня убьют во время налета. Поскольку работала я в Лондоне, вероятность такого исхода была велика. Одну, первую, я написала для Розалинды, в ней действовал Эркюль Пуаро; другую, с мисс Марпл – для Макса. Написав, я положила их в банковский сейф и официально оформила дарственную на авторские права Розалинде и Максу. Полагаю, рукописи были надежно застрахованы от любых неприятностей.
– Когда вы вернетесь с похорон или с заупокойной службы, – объяснила я, – вас будет греть сознание, что у каждого из вас есть по моей книге.
Они ответили, что предпочитают книгам меня самое, на что я заметила: «Надеюсь, что так». И мы все посмеялись.
Не понимаю, почему людей всегда так смущают разговоры о смерти. Милый Эдмунд Корк, мой агент, всегда очень расстраивался, когда я говорила: «Хорошо, но предположим, я умерла». На самом деле вопрос о смерти так важен в наши дни, что его нужно обсуждать. Насколько я смогла понять из объяснений адвокатов и налоговых инспекторов – надо признать, правда, что поняла я очень немного, – моя кончина обернется для моих родственников неслыханным бедствием, их спасение состоит только в том, чтобы сохранять мне жизнь как можно дольше!
Увидев, как повысились налоги, я не без удовольствия подумала, что мне не стоит теперь так уж утруждать себя работой: одной книги в год вполне достаточно. Написав две, я едва ли получу больше, чем написав одну – это лишь потребует от меня лишних усилий. Разумеется, прежнего стимула уже не было. Если придет в голову что-то из ряда вон выходящее, что мне действительно захочется написать, тогда другое дело.
Примерно тогда же мне позвонили из Би-би-си и спросили, не смогу ли я написать короткую радиопьесу, которую они хотели включить в программу, посвященную некоему торжеству, связанному с королевой Мэри. Она пожелала, чтобы в передаче было что-нибудь мое, поскольку ей нравились мои книги. Не могла бы я написать что-нибудь в очень короткий срок? Идея показалась мне увлекательной. Я ее обдумала, расхаживая по комнате взад-вперед, затем позвонила им и сказала «да». Мне пришла в голову мысль, вполне, с моей точки зрения, подходящая, и я сочинила радиоскетч под названием «Три слепые мыши». Насколько мне известно, королеве он понравился.
Казалось бы, на том дело и закончилось, но вскоре мне предложили переделать этот радиоскетч в рассказ. Я назвала его «Западня» и впоследствии инсценировала, режиссером той весьма успешной постановки был Питер Сондерс. Мне самой «Западня» так понравилась, что я подумала, не продолжить ли свои драматургические упражнения? Почему бы вместо книги не написать пьесу? Это гораздо приятнее. Одна книга в год обеспечивает необходимый доход, поэтому я могу доставить себе удовольствие и написать пьесу.
Чем больше я размышляла о «Трех слепых мышах», тем больше убеждалась, что из этой двадцатиминутной радиопьесы можно сделать детективный боевик для сцены в трех актах. Придется добавить пару персонажей, расширить экспозицию и фабулу и детальнее выписать развитие действия. Думаю, одно из преимуществ «Мышеловки» – так называется сценическая версия «Трех слепых мышей» – состоит в том, что она выросла как бы из конспекта, я наращивала мышцы на кости скелета. Каркас существовал с самого начала, что позволило создать добротную конструкцию.
Названием пьесы я полностью обязана своему зятю Энтони Хиксу, о котором пока ничего не рассказывала. Энтони для нас – не воспоминание, он вошел в нашу жизнь позднее и сейчас с нами; представить себе не могу, как мы жили когда-то без него. Он не только один из самых добрых людей, встречавшихся мне в жизни, но и выдающаяся, чрезвычайно интересная личность. У него есть идеи. Он может зажечь любую собравшуюся за столом компанию неожиданно поставленной проблемой. Не успеешь глазом моргнуть, как все уже яростно о ней спорят.
