— Положение делается опасным! — вслух подумал Шкляревский. — Надо принимать срочные меры. Иначе… Иначе и впрямь может случиться самосуд.

Следователь уселся за рабочий стол и, разбрызгивая торопливым пером чернила, на четвертушке бумаги начертал:

«На селе неспокойно. Капитан, срочно прими надлежащие меры по разгону толпы, иначе не миновать самых неприятных эксцессов. Шкляревский».

Затем он окликнул писаря, исполнявшего у следователя по совместительству обязанности денщика:

— Григорий, не жалея ног, несись к капитану Денисову, отдай записку. Скажи, что минут тридцать я постараюсь сдерживать толпу, но больше — не ручаюсь! На улицу даже не выглядывай. Записку прочтут — разорвут и записку, и тебя. Открой в задней комнате окно и огородами, задами. Действуй!

Затем Шкляревский накинул на плечи форменную шинель, приказал:

— А вы, Клеопатра Митрофановна, и вы, Шпилькин, сидите здесь и не вздумайте появляться к толпе. Это лишь подстрекнет ее к необдуманным действиям.

Шкляревский вышел на крыльцо. Перед ним колыхалась многоликая толпа озлобленных мужиков, ребятишек, баб в пестрых нарядах с младенцами на руках. Некоторые сняли шапки, поклонились.

Шкляревский звонко выкрикнул:

— Здравия желаю, провославные! Прослышал про страшное злодейство. Возмущен им. Уже принял надлежащие меры. Если Янкели виновны в пролитии крови христианского младенца, то их повесят.

Из толпы одобрительно донеслось:

— Вот, правильно, батюшка! Ты прикажи, пусть их повесят. И семя их переведут. Жалеть их нечего. Народец самый ненужный…

Шкляревский рукой остановил разговоры, продолжил:

— Все надо делать по закону. Если без закона, то и самим пострадать возможно. А для этого я учинил строгое следствие.

Стоявший впереди мужик с худым желтым лицом и редкими волосами на бороде, отрывисто выкрикнул:

— Ты, ваше благородие, зубы нам не заговаривай! Мы не глупые, сами вникнем что к чему. Твое дело — выдать жидов, а мы им такую учиним следствию, что…

Шкляревский рявкнул:

— Прекратить подстрекательство! Чью руку греешь? Ну, повесите вы сейчас этих Янкелей, а их — целая шайка большая. И тогда до главных зачинщиков нам не добраться! Нет, так не пойдет! Гидру следует всю уничтожить. А тут — крути не крути! — без следствия не обойтись. Правильно говорю, православные?

Толпа одобрительно загалдела:

— Правильно, благодетель! Веди себе на здоровье свою следствию, а нам отдай пархатых подобру-поздорову.

— Да как же я вам их отдам? Я таких прав не имею!

— А нас это не касается. Не отдашь — и не надо. Мы сами жидов добудем. Ишь, дожили: из младенцев кровь пущать начали…

В это время, пробираясь сквозь толпу, показался доктор Буцке. Это был здоровенный 70-летний старик с небольшой академической бородкой, с поразительно спокойным лицом и умными серыми глазами.

Это был удивительный человек. Выпускник Дерптского университета, Роберт Васильевич в молодые годы познакомился со знаменитым философом Людвигом Фейербахом, бывал у него дома. Буцке вернулся в Россию, стал известным судебным медиком. С Фейербахом он регулярно переписывался, горячо возражая против многих положений его «религии любви». Философ-атеист прислал доктору свою книгу «Сущность религии» с весьма дружеской надписью. Тот в долгу не остался: в ответ отправил ящик отличного крымского вина.

С той поры минуло немало лет. Фейербах умер, а петербуржец Буцке по прихоти судьбы оказался в селе Пятилуки, о чем, впрочем, нисколько не жалел. «Конечно, для моей судебно-медицинской практики здесь почти не бывает материала, но зато я живу среди народа и пригождаюсь ему как врач, лечащий любые заболевания — от насморка до брюшного тифа», — так он писал своей родственнице в Париж.

Доктора сельчане крепко уважали. Вот и теперь, едва он поднялся на крыльцо, все стихли. Буцке строго сказал:

— Зачем, любезные пациенты, дурите? Вы желаете, чтобы сюда каратели пожаловали? Себя если вы, мужики, не жалеете, то пожалейте ваших детей и баб. Неужто охота быть поротыми и в Сибирь на поселение сосланными? Не устраивайте бунта, расходитесь по домам!

— И то, чего тут киснуть? — заговорили те, кто минутой прежде желал расправиться с Янкелями. — А вон и капитан Денисов верхами скачет, с ними конные! Аида, братва, по домам.

Шкляревский и все остальные должностные лица направились к дому Янкеля.

Шкляревский, образованный русский офицер, выбившийся в люди из солдатской семьи, не верил, что тихий и безобидный Янкель мог пойти на кровавое преступление. Это было тем более невероятно, что между Савелием и Клеопатрой сложились дружеские отношения.

«Но, — размышлял следователь, — жизнь порой такие сюрпризы преподносит, что диву даешься! А религиозный фанатизм — страшная сила!»

…В опустевшем доме Янкеля было бедно, сыро, неуютно, как в склепе. Обыск ничего не дал. Савелий, вздымая затекшие руки к небу (несколько часов он был связан), голосил:

— Какое глупое дело случилось! Вы, право, вызываете во мне недоразумение! Где мертвый Костя? Спросите меня об чем-нибудь полегче. Я всегда был невыразимо доверчив к людям, за что и страдаю…

— Янкель, встаньте сюда, возле стола! — приказал Шкляревский. — Зажгите лампу!

Следователь вышел на улицу, заглянул в дом через ставни. Потом прошел по двору, обнаружил лаз в ограде, отделявшей дом ротмистра. Рядом, на обледеневшем снегу, четко выделялись следы.

Пошли делать обыск в небольшом сарайчике, стоявшем в углу двора Янкелей. Здесь они хранили дрова. Шкляревский увидал за поленницей какой-то предмет, накрытый рогожей. Он наклонился, поднял рогожу. Под ней оказалось долбленое корытце. В корытце лежал обнаженный труп ребенка, распятый на небольшом кресте.

Стоявшая рядом со следователем Клеопатра коротко вскрикнула и грохнулась без чувств на дрова. Шпилькин азартно потер руки:

— Вот негодяи!

Доктор Буцке осуждающе покачал головой и сказал Шкляревскому:

— Такого я еще не видел! Надо оставить понятых, а остальных выпроводить. Осмотрим труп на месте происшествия.

После осмотра, тельце Кости, хрупкого белокурого мальчика, было перенесено в избу Янкеля и поставлено прямо в корытце на стол. Возле дома бушевала вновь собравшаяся толпа, жаждавшая мщения. Лишь сила армейского оружия не допускала самосуда.

Янкель с семьей сидели, забившись в угол. Голодные дети ревели, Лия пыталась их накормить мацой, которую приготовила к празднику.

Возле стола, потупя глаза, полные невыплаканного горя, стояла Клеопатра. Шкляревский обратился к ней:

— Надо записать ваши показания…

Покорно вздохнув, Клеопатра начала свою печальную повесть:

— Вчера вечером, когда звезды уже усеяли небосвод, я завернула в одеяло своего сладкого малыша и мы с этим ангелом пошли погулять перед домом. Вижу, идут сестры Федоровы. Громко так смеются. Я их попросила: «Не шумите, бабоньки, малыша разбудите!»

Доктор Буцке перебил:

— Ну это, любезная мамаша, забота излишняя! При мертвеце хоть из пушки пали — не воскреснет.

Клеопатра изумилась:

— При каком мертвеце?

— Да при горячо якобы любимом вами Косте. Вчера вы носили на руках покойника. Ребенок не менее двух суток мертвый. Я всегда удивлялся вашей начитанности, но ваше последнее увлечение — убивать людей — могло бы подтолкнуть на изучение курса судебной медицины. Если господин следователь мне позволит, я прочту вам короткую лекцию. Это убережет вас от запирательства.

— Что такое?

— Вы слыхали о трупных пятнах? После прекращения сердечной деятельности кровь и лимфа начинают опускаться в нижележащие части трупа. — Доктор поднял мальчика, показал его спину. — Видите пятна синюшно-багрового цвета? Обычно они появляются в первые четыре часа после смерти. И если бы ребенка убили сегодня утром, то достаточно было надавить на пятно и оно на несколько секунд полностью исчезло. Но уже к концу первых суток пятна не пропадают и не бледнеют, как, смотрите внимательней, я нажимаю, в нашем случае. Затем — трупное окоченение. Оно полностью исчезает к концу 2-х — началу 3-х суток после смерти. Дальше продолжать? А мы ведь еще не проводили вскрытия, которое создаст полную диагностическую картину.