Мастер пожал плечами:

– Смутные догадки и игра воображения – это еще не знание. Знание становится оружием, только когда осознано.

– А какое это имеет значение? Это же не лишило ее дара.

– А такое же, как если бы человек не знал, что он человек.

– Ну и что? Это не помешало бы ему быть человеком, – не сдавался Пелли.

– Ошибаешься. Он остался бы зверем. Человеку нужно постоянно, непрерывно напоминать о том, что он человек. Только тогда он будет им в полной мере. Так и с Крылатыми. Так тебя, Пелиорэнгарс, раскрыл Ольен. Так и с натхами. Со всеми непроявленными. Хотелось бы мне знать, кто раскрыл Радону.

– Тяжело, наверное, заставить орла ползать! – презрительно бросил Крылатый.

– Нет, если вовремя подстригать крылья, – устало парировал телепат.

– И что вы получили? Целую планету полутрупов! И не признаете ошибки!

– Лига не ошибается.

– Время покажет, – ответствовал Гарсийский Дракон.

История завершила виток и повторилась, слегка играя деталями как солнечные лучи на хрустальной грани.

Черная тень метнулась с берега, скользнув в бушующий прибой. Внушительная белозубая пасть бережно подхватила сразу двоих и вынесла на песок, оттащив подальше от набегавших волн. Чудовище с густой длинной шерстью, похожее на огромного пса, встряхнулось, осыпав фонтаном брызг два полумертвых тела, облизало спасенных как щенят и скрылось, растворившись в густой стене девственного леса.

История всегда повторялась, играя деталями, завиток за завитком выписывая никому не ведомый текст… Не так много букв было в ее алфавите: всего две. Да и нет. Жизнь и смерть. Один и ноль. Все и ничего.

И принцип, расставляющий их в необходимом порядке.

Меня вытолкнула из бездны то ли своя, то ли чужая воля.

Воздуха не было. Грудь горела. Из-за этого пожара я не могла дышать.

В ушах звенело. Из-за этого непрестанного звона я ничего не слышала.

Там, где должны быть глаза, пылала кромешная боль, из-за боли я ничего не видела.

Если я умерла, почему мне так больно?

Чьи-то руки перевернули меня носом в мокрую землю, я выкашляла остатки воды. Звон усилился. Ничего, кроме звона. И ничего, кроме глухой черной боли.

Я вспомнила разрушение и гибель Цитадели, из которой никто не должен был спастись. Но то, что я ощущала, мало походило на смерть. Слепая, глухая, но живая.

Головы коснулись чужие пальцы, глазницы взорвались жгучей болью. Прохладные листья легли поверх боли. Кто-то, осторожно приподнимая мне голову, обмотал ее полосками ткани, оставив в непрошеном милосердии возможность дышать. Зачем? Светлее не стало. Стало теснее.

Меня подняли, прижали к мокрой груди и понесли как ребенка. Это был мужчина. Женщина, будь она сколько угодно сильной, все-таки имеет другую грудь. Щекой я почувствовала биение чужого сердца. Я обняла сильную шею спасителя и вдохнула легкий ореховый запах его кожи и влажных волос, запоминая навсегда. Теперь этот запах будет для меня его именем.

Вокруг был лес, судя по касаниям мягких лап ветвей и воздуху, напоенному влажным древесным духом. Если бы у меня были веки, я бы их смежила и уснула. Но век не было. Глаз тоже. Как я буду спать?

Измученное сознание просто иссякло…

…В себя приходить не хотелось, но деваться было больше некуда. На тот свет меня не пускали, на этом я не видела света. Тишина была вечной, тишина была тьмой.

Пахло иначе. Мне стало тревожно, но я не могла определить, от чего. Мирно пахло теплом, кошкой, куриным пометом, щами и травами. Человеческим жилищем. И еще чем-то пряно-острым.

Повязки были сняты: пальцы нащупали короткую шерсть укрывавшей меня шкуры. Подняла руки, и они коснулись бугристых шрамов на безволосой голове, на лице и … тампонов на месте глаз. Горло перехватило. Значит, надежды нет. Даже плакать нечем.

Повеяло чем-то знакомым. Не чем-то, а кем-то. Его запах я уже ни с чем не спутаю. Я сразу успокоилась. Так вот чего мне не хватало: его присутствия.

Я повернулась в сторону горького орехового запаха. Широкая мужская ладонь взяла мою руку и положила на чью-то чужую, маленькую, наверное, женскую, с сухой дряблой кожей. Как птичья лапка. Она высвободилась и перенеслась мне на лоб. Удививший при пробуждении пряно-острый дух усилился. Наверное, это рука хозяйки жилища, и ароматы разнообразных трав, въевшихся в ее кожу, подсказывали, что здесь знахарка.

С той стороны, где сидела хозяйка, ночь была гуще. Словно тьму рассекала прореха, сквозь которую втекала кромешная пустота.

Этот день оказался исключением: «познакомив» со знахаркой, мужчина ее ко мне не подпускал, почти всё время был рядом и выполнял все обязанности сиделки сам. С непонятной самоотверженностью и кормил, и поил, и перевязывал, и выносил из душной тьмы в теплую солнечную. Меня это назойливое присутствие быстро утомило, а через каких-то пару дней уже страшно раздражало. Пробовала возразить, благо голос остался при мне: «Я благодарна тебе за заботу, но ведь здесь же есть знахарка! Неужели нельзя некоторые вещи оставить между женщинами?!» Но в ответ ничего не менялось.

Чего он опасается? Что старушка меня отравит? Так у нее была и есть тысяча возможностей убить нас, когда он спит. Не может же он не спать, если человек! Но я вспомнила с какой сверхчеловеческой выносливостью он тащил меня, и засомневалась. Кто же он? Как узнать? Никак. Горький ореховый запах, свежие шрамы на плече, витой шнур на шее – вот все, что я о нем знаю.

Из живых, кроме нас троих, здесь жили еще собаки: огромные как медведи, мощные, молчаливые и, как потом я убедилась, понимающие каждое слово. Но не хозяйка, а почему-то мой спутник взял на себя инициативу представить мне вожака в первый же день моего возвращения в мир. Взял мою руку и с силой потрепал ею по чему-то гигантско-мохнатому. Оно оказалось живым, рванулось из рук, и тут же в отместку смачно прошлось огромным слюнявым языком по лицу. Пугаться было уже поздно.

Через неделю я обнаружила, что ко мне начал возвращаться слух, сначала невнятным гулом, а уже к вечеру я стала различать отдельные громкие звуки. Чтобы убедиться, что это не галлюцинация, я попросила своего спасителя хлопнуть в ладоши у меня над ухом. Различив слабый щелчок, я закричала: «Я слышу! Слышу! Я буду слышать! О, Дик!» И, вскинувшись от радости, обняла его. Почему я назвала его Диком? Опомнившись, хотела отстраниться, но он не отпустил, прижал к себе, покачивая, как ребенка, и я почувствовала, что он … плачет. Я тронула его мокрую щеку. Он перехватил руку, легонько коснулся губами пальцев, так же нежно коснулся губами губ, заставив обмереть в странной, небывалой тоске, и … исчез.

Как оказалось, навсегда. Утром за меня принялась знахарка.

За три дня слух восстановился почти полностью, да и сама я окрепла настолько, что могла ходить и за день почти не уставала. Псы установили опеку, и сначала не давали отойти далеко от каменного жилища знахарки, хватая за подол юбки. Я терпела. Как-нибудь выдержу очередных опекунов. Позже поводок удлинился, но, когда я пересекала ведомый только им предел, они преграждали путь, и если я настаивала на продвижении в полюбившуюся мне вдруг сторону, многозначительно покусывали за ноги.

У моей хозяйки было странное имя – Олна. Она, противореча всем моим представлениям об угрюмо-злобном характере лесных отшельников, оказалась вполне доброжелательной. На вопрос о моем спасителе она ответила, что тот просто попрощался и ушел своей дорогой.

Не знала она и о том, кто он такой, а ее туманное описание, под которое подходила половина мужского населения Асарии, – высокий, худощавый, светловолосый, – не помогло мне опознать его по памяти. Такие, как он, были и среди матросов, и среди стражников затонувшей Цитадели. В том, что он был у гроба Бужды, я не сомневалась: как бы иначе он оказался так близко, чтобы вытащить меня? Значит, не только Ресс и Оссия до поры до времени не узнанными противостояли твари, были и другие союзники, которых отец не пожелал мне открыть. Наверняка были.