Веселые, никогда не падающие духом мистер и миссис Микобер, как смогла бы половина человечества взглянуть в лицо своей судьбе, если бы не добродушный, беззаботный характер таких, как вы? Мне нравится думать, что все ваши печали можно утопить в такой безобидной чаше с пуншем. Ваше здоровье, Эмма, и ваше, Уилкинс, и за здоровье ваших близнецов!

Пусть вы и такие же по-детски невинные люди легко перешагивают через камни, разбросанные на вашем пути. Пусть вам всегда что-нибудь подворачивается, дорогие мои! Пусть жизненные ливни всегда проливаются на вашу простодушную лысую голову легким апрельским дождиком, Микобер!

А ты, милая Дора? Позволь признаться, что я люблю тебя, хотя мои рассудительные друзья считают тебя глупой. Ах, глупенькая Дора, созданная мудрой Матерью-Природой, знающей, что слабость и беспомощность — это талисман, пробуждающий в мужчине силу и нежность, не волнуйся так сильно из-за устриц и недожаренного барашка, маленькая женщина. Вместо нас об этом позаботятся опытные простые кухарки за двадцать фунтов в год. Просто положи сюда свою глупенькую кудрявую головку, дитя. У таких, как ты, мы учимся мудрости. Глупые умники насмехаются над тобой. Глупые умники выдернули бы в саду все дурацкие лилии и ненужные розы и посадили на их место только полезную для здоровья капусту. Но садовнику видней, и он сажает бесхитростные недолговечные цветы, а глупые умники спрашивают его — зачем?

Доблестный Трэддлс с отважным сердцем и непокорными волосами; Софи, чудеснейшая из девушек; Бетси Тротвуд с мужскими манерами и женским сердцем; все вы приходили в мое убогое жилье, и это унылое место казалось мне светлее. В тяжелые часы ваши добрые лица смотрели на меня из тени, а добрые голоса подбадривали меня.

Малютка Эмли и Агнес, может быть, все дело в моем дурном вкусе, но я не разделяю восторга друга моего Диккенса по отношению к вам. Хорошие женщины Диккенса слишком хороши для ежедневного потребления. Эстер Саммерсон, Флоренс Домби, малютка Нелл — у вас нет недостатков, за которые вас можно любить.

Женщины Вальтера Скотта тоже были всего лишь раскрашенными буквами. Скотт лишь однажды нарисовал живую героиню — Кэтрин Ситон. Его остальные женщины — это всего лишь призы, которые герой должен получить в конце, вроде молочного поросенка или бараньей ноги, за которой деревенский парень взбирается на измазанный жиром столб. То, что Диккенс довольно правдиво умел нарисовать женщину, он доказал своей Беллой Уилфер и Эстеллой в «Больших надеждах». Но настоящие женщины никогда не пользовались популярностью в литературе. Читатели-мужчины предпочитают фальшивку, а читательницы-женщины возражают против правды.

С точки зрения художника «Дэвид Копперфилд», несомненно, лучшая работа Диккенса. Юмор в ней не такой громогласный, а пафос не слишком цветистый.

Одна из карикатур Лича представляет собой кебмена, мирно спящего в канаве.

— О, бедняжка, он заболел! — восклицает мягкосердечная женщина из толпы.

— Заболел? — негодующе возражает стоящий рядом мужчина. — Да ему досталось слишком много того, чего мне не хватило.

Диккенс слишком мало страдал от того, чего некоторым из нас досталось с избытком. Его произведения почти не встречали противодействия, способного пробудить его силу. Слишком часто его пафос сводился к банальности, и не от недостатка мастерства, а от недостатка тщательности. Сложно поверить, что этот популярный писатель, позволивший своей сентиментальности (или, точнее, сентиментальности публики) взять над собой верх в таких сценах, как смерть Поля Домби и малютки Нелл, — это тот же самый художник, что нарисовал смерть Сиднея Картона и Баркиса, который «не прочь». На мой взгляд, смерть Баркиса, наравне с кончиной полковника Ньюкома, один из самых совершенных образцов пафоса в английской литературе. Здесь нет никаких глубоких чувств. Он обычный старик, глупо цепляющийся за обычный сундук. Его простая жена и старые рыбаки стоят рядом и спокойно ждут конца. Диккенс не гонится за эффектом, но чувствуешь, как смерть входит, придавая всему достоинство, и от прикосновения ее руки глупый старый Баркис становится великим.

В Урии Гипе и миссис Гаммидж Диккенс рисовал типажи, а не характеры. Пекснифф, Подснап, Долли Варден, мистер Бамбл, миссис Гамп, Марк Тепли, Турвидроп, миссис Джеллиби — это все не характеры; они представляют собой олицетворение человеческих типов.

Нужно вернуться назад, к Шекспиру, чтобы найти писателя, который с помощью вымысла так обогатил человеческую мысль. И даже если дважды признать все огрехи Диккенса, все равно перед нами один из величайших писателей современности.

На свете никогда не существовало таких людей, как эти персонажи, созданные Диккенсом, говорит ваш жалкий критик. Но ведь ни Прометей, олицетворение силы человеческого духа, ни Ниоба, мать всех матерей, не являют собой правдивый портрет гражданина, которого можно часто встретить во время утренней прогулки по Афинам. Никогда не существовало Арденнского леса, хотя каждая Розалинда и каждый Орландо знают путь к поляне, очень напоминающей тамошние.

Должен сознаться, что Стирфорт, которым Диккенс так откровенно гордился, никогда меня не привлекал. Весьма напыщенный юноша. Худшее, что ему можно пожелать, — это женитьба на Розе Дартл и дальнейшая жизнь с матерью. Поделом ему, нечего быть таким привлекательным. Существование таких, как старик Пегготи и Хэм, в реальной жизни, конечно же, невозможно, их тоже следует принять за типажи. Этих братьев Чирибл, этих Китсов, Джо Гарджери, Боффинов, Гарландов, Джонов Пирибинглей мы воспринимаем как олицетворение всего доброго, что есть в человеке, — хотя в реальной жизни то количество добродетели, которое Диккенс зачастую так расточительно вкладывает в единственного индивидуума, более экономичная природа распределила бы на пятьдесят.

Подводя итоги, скажу, что «Дэвид Копперфилд» — это обычная история, рассказанная простым языком, и таковы все книги, оставшиеся в нашей памяти. Оригинальность стиля, художественные уловки могут угодить современным критикам, но главное в литературе — это история, которая заинтересует нас: мальчиков и девочек, мужчин и женщин. Это печальная книга, но это только добавляет ей очарования в наши печальные времена. Человечество приближается к старости, и мы наконец полюбили грусть, как друга, так долго бывшего рядом. В наши юные дни мы были веселы. Вместе с Улиссом и его гребцами мы радостно приветствовали как солнце, так и гром. В наших жилах текла красная кровь, мы смеялись, и истории наши были исполнены силы и надежды. А сейчас мы сидим, как старики, глядя на возникающие в огне камина лица, и истории, которые нам нравятся, — это грустные истории, похожие на прожитую нами жизнь.

© Перевод И. Зыриной

Мне бы следовало любить Россию сильнее, чем сейчас, хотя бы ради немалого числа добрых друзей среди русских — я горжусь тем, что они у меня есть. На каминной полке у меня все время стоит большая квадратная фотография; она помогает мне держать голову достаточно высоко, чтобы продолжать заниматься литературной деятельностью. В центре снимка расположен аккуратно написанный по-английски адрес, и я честно признаюсь, что не устаю его перечитывать, а вокруг него — примерно сотня имен, которые я решительно не в состоянии прочесть, но, несмотря на странные буквы, я знаю, что это имена замечательных русских мужчин и женщин, которым года два назад пришла в голову добрая мысль отправить мне на Рождество эту карточку в качестве поддержки и одобрения.

Русский человек — одно из самых очаровательных созданий из всех живущих на земле. Если ты ему нравишься, он не колеблясь даст тебе об этом знать, и не только поступком, но тем, что, возможно, так же ценно в этом сером старом мире — великодушной пылкой речью.

Мы, англосаксы, склонны гордиться своей сдержанностью. Макс Аделер рассказывает историю одного мальчика, посланного отцом за хворостом. Мальчик воспользовался этим, чтобы исчезнуть, и не появлялся под родительским кровом больше двадцати лет. А затем вечером в дом к старикам вошел улыбающийся, хорошо одетый незнакомец и заявил, что он, их давно пропавший сын, наконец-то вернулся.