Пройдя около полумили вверх по крутому склону, без малейших следов тропинки, они остановились и завязали пленникам глаза.

Со страху к подесте вернулся голос, и он стал просить пощады, плача как ребенок; разбойников это забавляло, и они дали ему накричаться вволю. А дон Микеле, которого эта остановка навела на самые печальные предположения, процедил сквозь зубы:

— Ну, теперь пропали!

Он попытался вступить с разбойниками в переговоры, надеясь еще как-нибудь вывернуться; но не успел он и слово вымолвить, как ему заткнули рот кулаком, да так, что загнали два зуба в глотку. Лишенный возможности говорить и смотреть, он навострил уши и услышал, как разбойники переговаривались о дележе денег и пленников; толковали они и о выкупе и обсуждали, который из двух стоит дороже. Среди голосов, говоривших на различных наречиях, но все же по-итальянски, выделялся один, произносивший слова на чужеземный лад, скорее всего как немец. Но только дон Микеле успел заметить эту интересную особенность, как его схватили, взвалили на плечи и потащили прочь.

Шли они больше часу, время от времени останавливаясь. На привалах разбойники, чтобы передохнуть, не слишком нежно сваливали свою ношу на землю. Дону Микеле, как он ни был храбр, становилось не по себе при мысли, что эти мошенники могут прирезать его как собаку; веревки впивались ему в тело, острые углы панциря, надетого на тащившем его парне, тоже не доставляли ему особого удовольствия, и вся эта игра начинала здорово его раздражать.

Наконец они опять остановились. Заскрипела, отворяясь, какая-то тяжелая дверь. Они вошли, и за их спиной снова раздался тот же скрип.

Дона Микеле развязали, подтолкнули вперед и сняли с его глаз повязку; он увидел, что находится в комнате, едва освещенной лучами луны, пробивающимися сквозь щели в ставнях. В одной из стен была маленькая, низкая дверь с бесчисленными железными засовами; она отворилась, и дон Микеле услыхал, как чей-то голос сказал ему:

— Входи.

Он наклонился и только стал нащупывать ногой, нет ли ступеньки, как сильный толчок тупым концом копья помог ему спуститься по лестнице значительно быстрее, чем ему хотелось бы, да так, что и не сосчитать было ступенек. Заскрипел засов, и дон Микеле понял, что надо оставить надежду выйти отсюда через эту дверь.

Теперь он находился в полной темноте. Прежде всего он ощупал рот, сильно болевший от удара; отняв руки от лица, он почувствовал, что они мокрые, понял, что это кровь, а также обнаружил, что с этого дня ему будут служить только тридцать зубов вместо тридцати двух.

— Если б дьявол придушил тебя вместе с твоим отцом, как ему надлежало, у меня бы хоть зубы остались целы, — сказал он, мысленно обращаясь к тому, кто послал его на это дело.

Все же он старался не падать духом. Вытянув вперед руки, он попытался понять, где он находится, и заметил, что сверху из какого-то отверстия струится слабый свет; ему показалось, что он слышит, как бьются о стену морские волны. Ногой он нащупал в углу кучу мягкой соломы и растянулся на ней в ожидании дальнейших событий.

Читатель, без сомнения, угадал, что призрак был не кто иной, как командир отряда Боскерино.

Ему остается только узнать, откуда взялась банда мародеров, расстроившая затею дона Микеле.

Дело обстояло следующим образом. У дона Литтерио была молодая и красивая служанка, внушавшая людям сомнения в его супружеской верности. Эта девушка, не будучи глухой к вздохам своего пятидесятилетнего хозяина, не была бесчувственна и к молодому конюху, служившему в доме. По этой-то цепочке любовных отношений тайна подесты, собиравшегося ночью отправиться за кладом, дошла и до конюха.

У того были друзья в банде Пьетраччо (так звали атамана бандитов), и он договорился с ними о том, чтобы сокровище, если оно будет найдено, хотя бы частью своей наполнило его собственный кошелек, вместо того, чтобы полностью отправиться в кошелек хозяина. Теперь, прежде чем мы вернемся к дону Микеле, необходимо, чтобы читатель представил себе место, где произошли события, о которых мы будем говорить. Перед мостом, ведущим к островку святой Урсулы, возвышалась массивная квадратная башня, подобная той, которую видишь на Ламенатском мосту, когда едешь из Рима в Сабину. Вход в нее преграждали тяжелые ворота, решетка, опускавшаяся в случае надобности, и подъемный мост. Винтовая лестница вела в два верхних этажа, где жили солдаты и комендант, а на самом верху была площадка, окруженная зубцами стены, из-за которых выглядывали дула двух фальконетов.

Настоятельница монастыря, облеченная синьориальными правами, содержала отряд стражи из восьмидесяти пехотинцев, вооруженных пиками и аркебузами. Предводителем их был некто Мартин Шварценбах, немец, наемный солдат, который находил куда более удобным почесывать брюхо, сидя в башне, где хорошо платили и еще лучше кормили, нежели рисковать жизнью на полях сражений, где, он знал по опыту, такие приятные занятия, как грабеж и насилие, могли быть в любую минуту прерваны пулей или алебардой. У него было три жизненных правила: держаться подальше от потасовок, брать, что плохо лежит, и пить столько апулийского вина, сколько мог вместить его желудок, не уступавший хорошей бочке. Все это можно было прочесть по его физиономии: по глазам, столь же жадным, сколь и трусливым, по пунцовому румянцу, который, не затрагивая прочих частей лица, сосредоточился на щеках и на носу. У него была редкая козлиная бородка, лиловые губы и сложение, которое могло бы легко приспособиться ко всем тяготам военной службы, если бы кутежи не сделали его тело в сорок лет таким дряблым и вялым, каким оно могло бы стать в семьдесят.

Вся служба Шварценбаха сводилась к тому, чтобы запирать на ночь ворота. Войска, сражавшиеся в окрестностях, не имели враждебных намерений в отношении монастыря, поэтому их незачем было остерегаться. Банды мародеров, рыскавшие по стране, не посмели бы напасть на отряд из восьмидесяти человек, пребывавший надежной защитой толстых стен башни и двух фальконетов. Но была еще одна причина, позволявшая Мартину Шварценбаху спать спокойно, хоть он и находился во враждебном окружении. Он договорился с настоятельницей, что будет охранять монастырь, но вовсе не считал себя обязанным защищать и охранять дукаты, флорины и прочее имущество обитателей окрестных деревень или проезжих, которых судьба заносила в эти края. Не имея возможности открыто охотиться за чужими кошельками он, выражаясь по-современному, запасся акциями в предприятиях Пьетраччо и поддерживал в свою очередь, когда дело того требовало: прятал деньги, укрывал краденое и даже брал заложников, если за них можно было ожидать большого выкупа. Все эти операции он проводил с такой осторожностью, что потерпевшие готовы были обвинить кого угодно, но не Мартина, стяжавшего себе лавры первого пьяницы в округе. К нему-то в руки и попал дон Микеле, который провел всю ночь, строя самые фантастические предположения, не догадываясь, где он находится. На рассвете он услышал три пушечных залпа, каждое утро раздававшихся в Барлеттской крепости. Дон Микеле напряг все силы и, карабкаясь по стене, добрался до небольшого отверстия, пропускавшего свет; однако оно так заросло плющом, что позволяло видеть лишь маленький кусочек моря. Повисев некоторое время на руках, дон Микеле увидел лодку, нагруженную овощами, и узнал в гребце монастырского садовника; тогда он понял, что находится в башне, защищавшей вход в монастырь святой Урсулы. Едва дон Микеле спустился на пол, как дверь темницы растворилась и два здоровенных бандита потащили его наверх, в комнату коменданта. Последний недавно проснулся и сидел на краю своей походной кровати перед столом, с которого еще не были убраны остатки вчерашнего пиршества. Решетка, которая шла вокруг всей стены, была увешана пиками, аркебузами, щитами и прочим вооружением. Комендант посмотрел на вошедшего дона Микеле, с видимым трудом подняв морщинистые тяжелые веки, прикрывавшие его глаза, и сказал, постукивая каблуком об пол: