Профессор читал.

И сквозь страницы рукописи проступал облик оставившего ее человека, много видевшего, много знавшего, любителя порою прихвастнуть в цветистом восточном стиле. В длинных периодах его фраз мелькали названия городов, женские имена, титулы, звания, прозвища людей, знакомством с которыми он гордился. Он долго приступал к рассказу о человеке, озарившем его жизнь, отвлекаясь для описания обстоятельств, имевших весьма отдаленное отношение к основной теме, то и дело сбиваясь на ворчливые воспоминания о «втором гении своей жизни».

Но то, что этот «второй гений» всю жизнь пытался сделать, первый, судя по записям в тетради, сделал.

«…И он позвал меня к себе, и, когда я вошел, запер двери, и задвинул ставнями окна, и зажег много свечей, и в свете их я увидел на столе большую реторту с желтым камнем внутри.

— У меня не поднимается рука, — сказал хозяин, — ударь сам по реторте молотком, юноша!

Он неправильно расставлял ударения и слишком кратко произносил гласные, но все слова были понятны, и я ощутил гордость, ибо я научил этого человека арабскому; и я взял молоток, и реторта распалась на осколки, и он велел мне взять камень, и увидел я, что камень тот тяжел необычайно, и дал он мне кислоту, и убедился я, что золотым был этот камень. Два фунта и шесть унций золота было в нем!

Через много лет я рассказал об этом чуде второму гению своей жизни, и тот хотел повторить чудо, но не мог, и стал применять другие свои знания, чтобы добыть иное золото… Когда уже мы расстались, дошел до меня слух, что постиг и он тайну философского камня, но посейчас не верю я этому слуху.

Увы мне, грешный странник не устоял перед блеском золота. Я, несчастный, захотел узнать тайну своего ученика и учителя. И не устану до конца дней своих клясть себя за это. Ибо когда проник хозяин мой в мой замысел, то изгнал меня из дома своего и города своего и страны своей (ибо велика была власть его и почет великий окружал его). А занимался он уже в ту пору тайнами эликсира молодости. Сказано же великим Али ибн Синой, языку которого я сам учил великого хозяина и гонителя своего, что человек, нашедший философский камень, составит и эликсир молодости, а гений этот нашел философский камень, ибо как иначе он мог добыть золото?

…Узнав о том, что он умер, я вернулся в страну его и город и проник в его дом. Но золото, которое там было, а было его много, за печатями находилось, а в бумагах покойного — я просмотрел их — ничего не было ни о философском камне, ни об эликсире молодости. Найди он эликсир, так и не умер бы, и не довелось бы мне идти в толпе за его гробом… Но, может быть, он не успел выпить эликсир. Или — не захотел? Кто может судить и решать, чего захочет и чего не пожелает такой человек…

Вся моя жизнь потом была поисками философского камня. Я говорил о нем с индийскими мудрецами, и они одобрили мои пути.

Я говорил о нем с мудрецами Запада — и они говорили мне, что время алхимии прошло, а философский камень невозможен.

И я вспоминал два фунта и шесть унций золота, оставшиеся на столе, когда под ударом моего молотка разбилась реторта.

Я изучил язык римлян, чтобы прочесть книги покойного хозяина, но и среди книг его не увидел трудов по герметической науке.

А самому мне не найти философского камня, не найти, не найти.

Хотя я бы отдал гору из философского камня за один бокал эликсира молодости».

Дальше шла воркотня в адрес «второго гения» его жизни, туманные фразы о смысле человеческого существования… и все.

— Ну как? — спросил меня профессор.

Я достал блокнот.

— Все зависит от того, кто автор рукописи и о каких гениях здесь идет речь.

Профессор улыбнулся:

— Ясно только, что рукопись написана почерком восемнадцатого века. Скорее всего, в последней четверти восемнадцатого века.

Детальный анализ содержания и почерка показал, что автор действительно глубокий старик, действительно знавший много языков.

Старик, видимо, вправду пережил немало приключений. Долго жил в Европе, в оборотах речи чувствуется влияние одного из романских языков. Какого — сказать трудно. В рукописи встречаются имена мелких немецких князей, английских, французских, итальянских любознательных аристократов, ученых, художников, артистов, торговавших с Востоком купцов. И только два «гения его жизни» ни разу не названы по имени. Может быть, это сделано без сознательного желания скрыть их фамилии; возможно, автор, наоборот, полагал, что читатель сразу поймет, о ком именно идет речь. Обозначают же Аристотеля в восточной средневековой литературе словом «Философ» с большой буквы. Правда, в рукописи не указаны ни страны, в которых автор встретился с «гениями», ни языки, на которых он с ними говорил.

Боюсь, что речь все-таки идет о мелких ученых, последних алхимиках XVIII века. Впрочем, я ведь только специалист по восточным языкам. Может быть, знатоки западной науки той эпохи что-нибудь подскажут?

— Знаете, — я замялся, но потом решился: — Имя второго гения назову вам я.

— Ого! — Знаток впервые сменил свою бесконечно снисходительную улыбку на более эмоциональное выражение лица: — Ого! А ну-ка!

— Я люблю Дюма, профессор. А у него есть роман «Жозеф Бальзамо». Это о графе Калиостро, профессор. У Бальзамо, который позже выступал под именем графа Калиостро, был учитель по имени или прозвищу Альтотас. Армянин.

— Это можно проверить?

— У вас в библиотеке должен быть весь Дюма. И есть еще такая книга на русском: «Знаменитые авантюристы XVIII–XIX веков». Там тоже упоминаются и Калиостро и Альтотас.

— А кто такой граф Калиостро? — торопливо спрашивала меня молодая, архивистка, когда мы с ней, едва поспевая за профессором, бежали по лестнице в библиотеку.

— Называл себя волшебником, прорицателем, великим исцелителем. Дурачил королей и князей, в том числе нашего Потемкина. В конце концов попался на уголовщине перед самой французской революцией. Кончил жизнь в Риме, в тюрьме.

— …Да, это так. — Профессор, совсем недавно олимпийски спокойный, теперь был возбужден до крайности. — Был у Калиостро учитель по имени Альтотас! Был!

— Для редакции одного Калиостро, пожалуй, маловато, — сказал я. — Вот узнать бы, кто первый «гений»! Если он окажется личностью покрупнее…

Сырые каменные стены, у одной из них кое-как сколоченный топчан, на нем лежит толстенький человек с умным и немного хищным лицом. Я присаживаюсь на край топчана и спрашиваю:

— Do you speak English, monseur Josef?

— Какой болван меня будит! Могу я хоть в тюрьме выспаться или нет?

— А вы и так спите, мсье Жозеф. Я вам снюсь.

— «Я»? Кто этот «я», во имя всех дьяволов?!

— Я из России, журналист.

— Я был у вас. В Санкт-Питербурхе, еще кое-где… Что-то я вас не помню, молодой человек.

Жозеф Бальзамо, покряхтывая, растирая руками широкую волосатую грудь, сел на кровати. Роскошный бархатный халат, слишком просторно висевший сейчас на его плечах, явно успел повидать виды, обрюзгшее лицо было бледно. Да и откуда взяться румянцу на лице человека, второй год сидящего в тюрьме?

— А память у меня хорошая, продолжал Калиостро. — И потом… Что это вы на себя напялили? Скажите, ну скажите же мне, что это последняя русская мода! Какой-то изуродованный сюртук, штаны совершенно немыслимые… У меня чуткий сон. Почему же я не слышал лязганья засова? Может быть, вы хотите помочь мне бежать? Ради бога! Говорите быстрее, что я должен делать? Спасите меня!

— Это не в моих силах, мсье Жозеф. Увы. Я ведь вам снюсь. Для вас меня еще нет на свете. Я моложе вас на два столетия, мсье Жозеф.

— Мсье Жозеф! Почему не монсиньор? Почему не господин граф? Значит, вы не верите в меня?

— Я слишком много о вас знаю, мсье Жозеф.

— Так звали бы тогда по-русски: Осип Карлович — как князь Потемкин.

— Мне не хочется звать вас по отчеству, мсье. Я не слишком вас уважаю, хотя кое-чем вы мне, бесспорно, нравитесь.