С легким сердцем садился Гард в «мерседес», чтобы ехать на аэровокзал, и уже по дороге вдруг вспомнил о «птичке», заметив тучу воронья, поднявшуюся над куполом собора святого Иллариона.

— "Второй!" — выкрикнул он в микрофон, вызывая на прямую связь Таратуру. — Окажите любезность, инспектор, и выясните быстренько, кого из моих знакомых зовут Христофором?

— Каких знакомых вы имеете в виду, господин комиссар? — ответил Таратура.

— Всех! — коротко сказал Гард.

— И вы хотите «быстренько»?

— Ну, пока я еще здесь, а не в Даулинге.

— Очертите хотя бы какие-то границы, шеф, — резонно настаивал инспектор: разве мыслимо за двадцать — тридцать минут проверить имена всех знакомых комиссара Гарда, и, вероятно, знакомых весьма далеких, если он сам не знает их фамилий?

— Ладно, — смягчился комиссар. — Возьмите людей, с которыми я имел дело в течение последних двух недель. Ну, трех.

— Хорошо, шеф!

Инспектор отключился, но не прошло и пятнадцати минут, как из динамика вновь раздался его спокойный голос; «мерседес» в этот момент уже шел по улице, напрямую ведущей к аэровокзалу.

— Господин комиссар, как слышите? Говорит «второй»!

— У вас есть что доложить, Таратура? Валяйте.

— Христофор Гауснер, шеф.

— Гауснер?!

— Не Колумб же, вы с ним, насколько мне известно, за последние три недели не виделись.

— Вы у меня пошутите, Таратура!

— Извините, шеф. Я только не понимаю, чем вы так удивлены.

Гард сделал паузу.

— А что вы скажете, инспектор, если узнаете, что Христофор Гауснер — родной дядюшка Дины Ланн?

Динамик в ответ только свистнул.

Бывает же, общаются люди месяцами, годами, и так складываются их отношения, что они друг для друга либо Таратура и «шеф», — кстати, а как зовут инспектора, у него есть имя? — либо Ивон Фрез, либо просто Гауснер. И вдруг выясняется, что он вовсе не «просто», а, представьте себе, Христофор, и это обстоятельство приоткрывает занавес, за которым оказывается нечто, о чем даже помыслить было нельзя еще за секунду до того, как стало известно имя человека!

— Инспектор, — сказал Гард, — у вас есть имя?

— Не понял вас, шеф. Повторите вопрос.

— Я говорю, как вас называли папа и мама, прежде чем вы стали инспектором полиции? У вас были папа и мама?

— Вам для чего, господин комиссар? — все еще недоумевал Таратура.

— Хочу попрощаться с вами задушевно! — разозлился почему-то Гард. — Хочу сказать вам: Билл, Майкл, Джафар, или как вас там, оставайтесь и ведите себя хорошо! Так у вас есть имя, Таратура?

— Разумеется, шеф. Мама звала меня Аликом…

Ну вот, еще одно открытие: инспектор, которому впору выступать на борцовском ковре или сниматься в ковбойском ролике, и вдруг «Алик»!

— А полностью? — спросил Гард. — Как зовут вас полностью, без мамы?

— Так и зовут! — разозлился в свою очередь Таратура, явно подозревая Гарда в том, что у него не все дома, по крайней мере в данный момент. — Так и зовут, но, если вам хочется, шеф, можете прибавлять букву "с": Алекс Таратура. Вас устраивает?

— Вполне. Не сердитесь, Алекс. И действительно: ведите себя осторожно и благоразумно. Вы все же мне дороги. Как память. Ладно? Отбой!

Вертолет взял вертикально вверх и лишь потом пошел в сторону под довольно острым углом к бетонной крыше аэровокзала. За этот вертикальный подъем Гард не любил вертолеты, как не любил все противоестественное, кричаще противоречащее здравому смыслу и классическим законам мироздания, в данном случае — закону всемирного тяготения. Другое дело самолеты, которые тоже отрывались от земли, но постепенно, с разбега, как птицы, не шокируя, увы, консервативно устроенные нервы гардовской души. Дэвид Гард, как видим, был не только чуточку идеалистом, но и чуточку консерватором, что не только не противоречило друг другу, но и прекрасно уживалось, поскольку оба этих качества родились у него как естественный протест против всей грязи, низменности и гадости, присущей так называемому «свободному», иначе «потребительскому», иначе «развитому обществу», — уж лучше бы оно не развивалось, это общество, в котором Гард жил, занимая пост «чистильщика», «подметалы», а если официально — охранителя общественного порядка, закона и справедливости!

… Спустя примерно три с половиной часа с той же площадки стартовал вертолет, на борту которого находилась невеста президента Кифа Бакеро. В кресле второго пилота сидел атлетически сложенный красавец с рыжей бородой и рыжими усами, в последний момент заменивший неожиданно заболевшего вертолетчика.

Направление было то же: Даулинг.

Обычно Фред Честер поднимал телефонную трубку на десятый — двенадцатый звонок, разумеется, отнюдь не утруждая себя счетом, а машинально, угадывая на глазок, как пьяница угадывает по количеству бульков точно отлитое из бутылки в бокал виски. Как правило, дело до телефонного разговора не доходило: либо трубку перехватывала Линда, чего, собственно, Фред и добивался, — абоненту пройти через ее фильтр бывало нелегко, она запросто отшивала всех, кто мог подтолкнуть ее мужа не на дело, ведущее к доходу и заработку, а на праздность, ведущую к расходу и убыли, — либо человек на том конце провода сам терял терпение и на подходе к десятому гудку бросал трубку. Фред в таких случаях не огорчался, но и не радовался, точно зная, что, если он кому-то действительно нужен, к нему пробьются и через Линду, и через долготерпение.

На сей раз, словно почувствовав запах жареного, Линда рысиным скачком прыгнула к телефону и вцепилась в трубку, как в тонкую шею жертвы, своей мягкой, но с острыми когтями лапкой. Шея, правда, лишь условно может быть названа «тонкой», потому что жертвой Линды на этот раз оказался Карел Кахиня, человек умеренного веса и нормального телосложения, на которого Линда тем не менее всегда реагировала как бык на красную материю, а если вернуться к первоначальному образу, то как кошка на жирную, но увертливую мышь.

— Фред! — через некоторое время позвала она, презрительно глядя на мужа, будто он и был Карелом Кахиней и Фредом Честером в одном лице, ухитрившись сам себе позвонить и самого себя обесчестить. — Твой «дружок»! Изволь побеседовать, пока он еще на свободе и не угодил в камеру, где нет, слава Богу, телефонов! Интересно, куда он на этот раз тебя потащит, какой это будет вертеп и с какими потаскухами?

Все это говорилось вроде бы мужу, но с таким, надо сказать, расчетом, чтобы Кахиня не упустил из речи Линды ни одного слова.

Фред уже давно философски реагировал на подобные эскапады жены. И теперь он пожал плечами, задумчиво улыбнулся уголками губ, — мол, в нашей жизни все возможно, а потому грех отказываться и от вертепа, и от потаскушек! — взял трубку из вибрирующих пальцев Линды и невозмутимо произнес:

— Хэлло, Карел! Линда была рада услышать твой голос. Что хорошего, старина?

Кахиня издал звук, похожий то ли на выдох астматика, то ли на последний «кряк» подстреленной утки, и сказал:

— Благодарю, Фреди, я все понял, даже то, что ты, как всегда, благородный человек. Звоню с напоминанием: сегодня в двадцать часов мы встречаемся на том же месте и в том же составе. Не забыл?

— Да, но Дэвид, как я знаю, еще не вернулся…

— Не уверен, — перебил Кахиня, более строго соблюдавший конспирацию, чем Фред Честер, а потому не позволил ему произнести название города, куда несколько времени назад улетел комиссар. — Не уверен, Фред. Ты ведь знаешь этого непоседу: вчера он там, сегодня здесь, а завтра снова там, ха-ха-ха! Короче, наше дело выполнить его просьбу и собраться, а его дело — оставить нас с носом или вознаградить своим присутствием.

— Ребята все будут? — опрометчиво спросил Честер.

— Ну вот, так и знала! — тут же громко произнесла Линда, кладя руки на бедра, что ничего хорошего не предвещало.

— Будут, — подтвердил Карел. — Полный кворум.

— Ну и прекрасно. Линда просит нежно поцеловать тебя в носик и… еще куда, дорогая?.. ах да, в лысину! — И Фред повесил трубку на рычаг, чтобы затем повернуться к жене и грудью встретить опасность.