– Ну и что?

– Это улица, на которой вам нужно жить. Я в этом уверена.

– Ничего не понимаю.

– В переводе на английский это означает: «улица достоинства».

Она улыбнулась, закрыла дверь, и такси укатило.

– Вы войдете туда. Если окажется, что это он, убейте его. Стреляйте в него много раз. Встаньте над ним и изрешетите пулями. Я отсюда подстрахую вас.

– Э-э... Подать вам какой-нибудь сигнал, Рамон?

– Не нужны нам никакие долбаные сигналы. Вперед, мой друг, пора подстрелить крупную дичь.

Капитан Латавистада, охваченный охотничьим азартом, изменился до неузнаваемости. На лбу у него густо высыпали бисеринки пота, кожа раскраснелась, он весь дрожал от нетерпения. Все это было не из-за того, что он чего-то боялся, ни в коей мере, – напротив, он был совершенно счастлив. Видимо, он готовился полностью перейти в мир насилия, в мир резни, приводившей его в такое ликование, что все остальное переставало для него существовать. Возможно, он и впрямь забыл, кто такой Фрэнки. Ему хотелось лишь одного: настичь добычу и убить ее самым мучительным способом.

– Vamos, amigo![48] – рявкнул он на Фрэнки, который еще ни разу не слышал такого тона от своего нового коллеги, но сейчас признал его за нечто редкое и весьма ценное. Это означало, что Рамон представлял из себя гораздо большее, нежели простой палач, – он был из тех немногочисленных людей, которые любят сражаться.

Фрэнки взглянул на автоматический пистолет «стар», который держал в руке. Ему никогда еще не приходилось пользоваться таким. Но разве они не все почти одинаковые? Направляешь дуло на цель, нажимаешь на спуск, еще, еще и еще раз, и моментально проделываешь в ком угодно множество маленьких дырочек. Именно это он совершил во французском книжном магазине на Таймс-сквер, пользуясь еще более странным оружием, таким, что с ним, наверно, можно было бы охотиться на медведей. Он тоже поддался азарту и чувствовал, как сердце часто и сильно – ба-бах! ба-бах! – колотилось у него в груди, пока он обходил дом, а капитан Латавистада с большим пулеметом шел по тротуару.

Фрэнки зашел за дом, и, слава богу, там не оказалось ни детей, ни собак, ни прислуги. Такое вот дерьмо часто мешает работе. Он проник в патио и, не зная, что делать дальше, на какую-то секунду присел на корточки под широко раскинувшейся пальмой, рядом с которой стояли вычурные садовые стулья из сварного железа, ощущая яркий свет солнца, жару, густой аромат цветов, жужжание насекомых. Перед ним были две двери, затянутые москитной сеткой. Через них можно было попасть в разные части дома. Он пытался решить, куда же ему идти, но тут его лишили права выбирать решение, и он подскочил от неожиданности. По какой-то непонятной причине капитан Латавистада вдруг тоже вступил в дело, и воздух сотрясла оглушительная дробь длинной пулеметной очереди, прогремевшей в глубине дома.

Кастро гораздо больше нравился вкус докуриваемой сигары, чем только что закуренной: в окурке была настоящая крепость, от которой начинала чуть заметно кружиться голова. Он лежал на спине, голый, и лениво следил за струйкой дыма, медленно поднимавшейся к потолку. Это дым истории вился над ним, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, и лишь сильный человек мог заставить его подчиниться себе. Он, Фидель Кастро, обладал необходимой силой. Когда-нибудь он станет знаменитым. Это было видно уже по тому, как другие уважали его, и стремились к его вниманию, и жаждали его власти над собой. Это было видно из того, что, когда он говорил, нужные слова в нужный момент магическим образом приходили ему в голову; он владел толпой и мог превратить ее во что захочет: хоть в злобное чудовище, крушащее все на своем пути, хоть в скорбящую мать. Это было видно из того, как он всегда выигрывал дебаты и мог невероятно быстро превратить любые факты в недостающие аргументы – неоспоримые, несокрушимые, необоримые, как сила самой природы. Это было видно из того, как он умел мгновенно вникать в самую суть вещей, достигать их потаенной сердцевины и за считанные часы полностью усвоить такую сложную систему, как, например, марксизм, обнаружив ее исходные предпосылки и точно увидев все возможности для ее приложения к реальности. Он никогда не встречал никого равного себе, никого, кто мог бы противостоять ему или...

«Матерь Божья, смилуйся над несчастным грешником. Господи Иисусе, воззри на меня, ибо я согрешил. Господи Боже всемогущий, молю Тебя, не дай моим земным дням окончиться здесь и сейчас, хотя я недостоин Твоей милости и...»

Грохот выстрелов, настолько оглушительный, что на миг это парализовало его, стал тем средоточием, вокруг которого вращалась вся вселенная. Ничего другого в мире не существовало. Пока он лежал в оцепенении и молился, к пулеметной дроби присоединился рев яростного убийцы, а вся атмосфера в доме исполнилась жестокости, хаоса и страха. Его страха. Он дрожал и трясся, он хныкал и молился, он чуть не обделался. А потом стало тихо. Он услышал металлический звук щелкающего затвора и чье-то тяжелое дыхание, результат физических усилий. Совсем рядом он ощутил присутствие своего врага, своего потенциального убийцы. А в следующее мгновение стена над его головой взорвалась, обдав его брызгами штукатурки и отколовшимися щепками, которые били, словно струя из мощного брандспойта. Грохот сделался прямо-таки невозможным. И вообще весь мир катастрофически рушился, превращался в пыль вместе со стенами комнаты, которые женщина украсила изображениями Богоматери, фотографиями ее самой, ее мужа и их многочисленных родственников.

Он имел достаточно опыта, чтобы понять: кто-то стреляет в него из мощного автоматического оружия. Ему захотелось оказаться далеко-далеко отсюда, уткнуться лицом в грудь матери. Но в следующее мгновение инстинкты совладали с охватившей его на эти мгновения паникой, он скатился на пол и пополз к выходу, который, казалось, находился немыслимо далеко, а пулемет выпустил еще одну очередь, пропилив длинную дыру в стене комнаты.

Капитан пинком распахнул входную дверь. Оружие он держал наперевес, и оно торчало перед ним, словно копье сказочного рыцаря, как будто Латавистада хотел таким образом выразить свое презрение к мягкотелости буржуазии, которая не имела сил и решимости, чтобы сделать то, что необходимо, но зато идеализировала революцию, считала ее восхитительной и без памяти любила вольнодумцев, безбожников, карьеристов. Его психопатия резко обострилась, а чресла напряглись от предвкушения экстаза. Он должен был крушить, убивать, уничтожать, чтобы подтвердить свое верховенство в этом мире. Ему был срочно необходим враг.

Первой ему подвернулась полная голая женщина с обвисшими грудями и пухлым животом, выпиравшим над лобком, покрытым густыми курчавыми волосами. Она ела в кухне бутерброд и в крайнем недоумении уставилась на незнакомца. Если бы она испугалась, он, может быть, и оставил бы ей жизнь, но его возмутило то, что толстуха не воздала должное его великолепию, и он буквально разрезал ее пополам при помощи своего семимиллиметрового «мендосы», выпустив целый магазин. Кровь разбрызгалась по всему помещению, с равным презрением окрасив и стену, и пол, и столешницу, и кухонную утварь.

Просто поразительно, как быстро расходуется магазин на двадцать патронов! Латавистада торопливо выдернул магазин из гнезда, достал из кармана другой, вставил на место, защелкнул, повернулся, все так же держа в руках тяжелый – восемнадцать фунтов – пулемет с беспомощно болтавшейся в воздухе сошкой, и принялся палить прямо по стене, за которой должна была находиться соседняя комната.

Как же великолепно все рушилось! Оружие – вот настоящий бог! Повсюду, куда только он ни направлял пулемет, мир взрывался с вулканической яростью, предметы разлетались на куски, подскакивали в последней пляске либо просто испарялись. В комнате стало темно от пыли и дыма. Пули проделали несколько дыр в водопроводных трубах, и оттуда ударили тугие струи воды. Казалось, будто из артерий здания хлынула кровь. Горячие стреляные гильзы, подскакивая со звоном, раскатывались по полу. Все это произвело глубокое впечатление на капитана, считавшего себя скромным орудием осуществления таких вот дел в этом мире.