– Рад был бы с тобой потолковать, – сказал он. – Но у меня чертова уйма неотложных дел. Давай-ка завтра встретимся на похоронах. И не слушай этого засранца Ферри, ты молодец, что завалил Куртиса.

Я повесил трубку, чувствуя, как в груди, словно после доброго глотка горячительного в сырой вечер, разливается приятное тепло: если Бубба будет прикрывать мне тыл, а Дэвин – фланги, я могу чувствовать себя в большей безопасности, чем презерватив на конгрессе кастратов. Но сейчас же меня осенило: если кто-то по-настоящему хочет убить тебя – уповай только на счастливый случай. Не на Господа Бога, не на армию и уж подавно не на себя самого. Я должен надеяться, что, когда дело дойдет до мести, мои враги окажутся слишком глупы или нерасчетливы. Это единственное, что способно меня спасти.

– Эй, красотка, как наши дела? – окликнул я Энджи.

– А? – вздрогнула она.

– Я спрашиваю, как дела, красотка?

Карандаш забарабанил по зубам. Энджи, не снимая задранных на подоконник ног, чуть развернула свое кресло в мою сторону.

– Эй, – сказала она.

– Что?

– Больше так не делай, ладно?

– Чего «не делай»?

Она повернула ко мне голову, и наши глаза встретились.

– Больше не обращайся ко мне так. Никогда. Или хотя бы – не сейчас.

– Прости, мамочка, я больше не буду.

Энджи развернулась лицом ко мне, и ноги ее оказались на полу.

– И этого тоже не надо. Не строй из себя невинного младенца. Ты – не невинный. – Она посмотрела в окно и вновь перевела взгляд на меня. – Знаешь, Патрик, ты временами бываешь ужасной скотиной. Ты знаешь об этом?

Я поставил банку с пивом на край стола:

– Неужели?

– Да вот представь себе, – отвечала она. – Ты думаешь, мне это легко?.. Легко?.. Приходить сюда каждый день из моего дома... будь он проклят... И работать с тобой, а ты называешь меня красоткой, и заигрываешь со мной, и пялишься на меня, у тебя уж прямо рефлекс, черт бы взял его и тебя! И я... больше этого не... желаю! – Она яростно потерла лицо обеими руками и с глухим стоном запустила их в волосы.

– Энджи... – сказал я.

– Ну что «Энджи», «Энджи»! – Она пнула нижний ящик своего стола. – Ей-богу, Патрик, между этим жирным похабником Малкерном, Филом и тобой... я... я просто не знаю.

В горле у меня стоял ком величиной с небольшую собачку, но все же я сумел выговорить:

– Чего ты не знаешь?

– Ничего не знаю! – Она закрыла лицо ладонями, потом отняла их и взглянула на меня. – Я вообще больше ничего не знаю! – Она вскочила так резко, что вертящееся кресло совершило полный оборот и повернулось к входной двери. – И меня тошнит от идиотских вопросов!

Энджи выбежала из комнаты. Каблуки ее защелкали по ступеням как пули. Перед глазами у меня плавала какая-то пелена. Звук шагов замер. Я выглянул в окно, но никого не увидел. В свете уличного фонаря тускло поблескивала исцарапанная светло-коричневая крыша ее автомобиля.

Прыгая в темноте через три ступеньки, я бросился по вьющейся и обрывающейся в черную пустоту винтовой лестнице. Энджи стояла в нескольких шагах от нижней ступеньки, привалившись к стенке исповедальни. Во рту торчала дымящаяся сигарета, в сумку она прятала зажигалку.

Я встал как вкопанный.

– Ну? – сказала она.

– Что «ну»? Ради бога, Энджи, не начинай все сначала. Для меня все это – как гром среди ясного неба. – Я осекся, переводя дыхание, а она смотрела на меня потемневшими непроницаемыми глазами, и в них я прочел, что вызов брошен и следует поскорее сообразить, что делать дальше. – Я понял, Энджи, понял, в чем беда... У тебя слишком много мужчин-сволочей – Малкерн, Фил, я...

– Не все они – мои мужчины.

– Ну, я неправильно выразился. Но все же, Энджи, что стряслось?

Передернув плечами, она стряхнула пепел на мраморный пол.

– Гореть мне в аду за это.

Я ждал.

– Ничего не стряслось, Патрик, и все плохо. Все Вчера, когда я думала об этой истории, в которой ты чудом – просто чудом! – уцелел, множество всяких других мыслей пришло мне в голову. Господи Боже, и это – моя жизнь? Фил? Дорчестер? – Она обвела рукой церковь. – Это вот? Я прихожу на работу, пикируюсь и перешучиваюсь с тобой, развлекаю тебя, потом иду домой, где меня раз или два в месяц избивают, сплю с этим подонком – иногда в ту же ночь – и... И все? Так кто же я такая?

– Кто сказал, что это должно продолжаться вечно?

– Да-да, Патрик, ты прав. Завтра с утра пораньше пойду в нейрохирурги.

– Я могу...

– Не можешь. – Она уронила окурок и раздавила его подошвой. – Для тебя все это игра, забава. Ты спрашиваешь себя: «Ну, а какова она в постели?» А потом, когда получишь ответ на свой вопрос, отвалишь в сторонку. – Она покачала головой. – А ведь это моя жизнь. Не игра.

Я кивнул.

Она улыбнулась – жалобно так, и в неверном свете, лившемся справа сквозь зеленое витражное окно, я заметил, что глаза ее увлажнились.

– Кто бы мог подумать, а? Смешно, правда?

– Нет, – ответил я. – Не смешно.

Бубба даже не подумал вечером появиться в моем офисе. Это очень на него похоже.

Он пришел утром ко мне домой, когда я размышлял, как следует одеться на похороны Дженны. Пока я завязывал галстук, Бубба уселся на кровать и сказал:

– В этом галстуке ты очень смахиваешь на педика.

– А ты не знал, м-милый? – спросил я и послал ему воздушный поцелуй.

– Ты, Кензи, так не шути.

Я хотел было развить эту тему, но вспомнил, что дразнить Буббу – это наилучший и самый быстрый способ научиться летать. Потому я промолчал и продолжал возиться с галстуком.

Бубба – абсолютный ходячий анахронизм: он ненавидит все и вся, за исключением Энджи и меня, но, в отличие от большинства людей с подобными наклонностями, не тратит времени на размышления об этом. Он не пишет писем в газету или президенту, не создает партий и движений, не устраивает маршей протеста, и ненавидеть для него – столь же естественно, как дышать или хлопнуть двойное виски. Бубба наделен самодостаточностью исправного карбюратора, а на окружающих внимания обращает, пожалуй, еще меньше – до тех пор, пока они не встанут у него на пути. В этом почти двухметровом теле содержится больше центнера чистого адреналина, немотивированной злобы и готовности пристрелить любого, кто хотя бы моргнет в мою сторону не должным образом.

Я предпочитаю не вдумываться в причины этой преданности. Что же касается Энджи, Бубба однажды всерьез собрался оборвать Филу руки-ноги, а потом вставить их снова, но задом наперед. С трудом нам удалось отговорить его от этой затеи. Мы пообещали, что когда-нибудь сами займемся этим, но сначала непременно позвоним ему. Он смягчился и уступил, обозвав нас, правда, бесхребетными слюнтяями и другими нелестными словами. Слава богу, заговор с целью убийства при отягчающих обстоятельствах больше уже не висел над нашими головами.

На взгляд Буббы, мир устроен просто, а если что-нибудь в нем начинает доставать или напрягать тебя – устрани это, не особенно заботясь о выборе адекватных средств.

Сейчас он полез в карман своего джинсового пиджака и, выудив оттуда два пистолета, швырнул их на кровать.

– Извини, что с опозданием.

– Пустяки, – ответил я.

– Я раздобыл кое-какие ракеты, которые тебе могут понадобиться.

Немного ослабив после этих его слов узел галстука, я вновь обрел возможность дышать нормально.

– Ракеты?!

– Ракеты. Несколько стингеров быстренько уймут этих ребятишек.

– Видишь ли, Бубба, – очень медленно произнес я. – Вместе с ребятишками стингеры разнесут еще полквартала.

На мгновение он призадумался, а потом осведомился:

– Не пойму, к чему ты клонишь. – Закинув руки за голову, он растянулся на кровати. – Так берешь или нет?

– Может быть, попозже.

Бубба кивнул:

– Ну и ладно. – Потом опять полез во внутренний карман. Я ожидал появления противотанкового орудия или нескольких ятаганов, но на кровать были выложены четыре гранаты. – На всякий случай.