Шилох, Новый Мессия, сидел, откинувшись к стене на дубовом стуле с прямой спинкой и опасно разболтанными ножками: столярный клей высох и рассыпался в пыль годы тому назад. Старик сидел, безмолвно медитируя, — за полчаса ни разу не шевельнулся. Шторка, скрывавшая маленькое святилище в дальнем углу комнаты, была отдернута: там, по соседству с миниатюрным портретом Джоанны Сауткотт, в своем стеклянном кубе возлежала голова самой уважаемой леди.

«Каждый сам несет свой крест…» — подумал Шилох и покачал головой от тяжести этой мысли. Вечернее собрание в Кенсингтон-Гарденс закончилось полнейшим провалом, о нем и вспоминать невыносимо. Все придется исправлять, другого выхода нет. В конце концов, мы обязаны стараться ради своих матерей.

Из стеклянного куба послышался краткий стрекот — три-четыре щелчка, затем тишина. Искра жизни не совсем покинула голову. Видимо, какая-то частица ее уцелела и давала знать о себе через неравные интервалы; так пузырьки на стенках стакана воды по неким неявным причинам вдруг решают оторваться, всплыть к поверхности и там лопнуть. Было бы величайшим из чудес, рассуждал Шилох, если б во время одного из кратких возвращений в сознание мать заговорила бы с ним или подала хоть какой-то знак. Пробормотала бы внятную фразу, упомянула бы о скором приближении дирижабля. Однако, увы, ничего, кроме случайного клацанья высохших зубов.

Через час, когда луна скроется за крышами, наступившая темнота сослужит ему отличную службу. Шилох не сомневался, что горбун, как заведено, хлопочет сейчас в своей лаборатории на Пратлоу-стрит, где и останется до самого утра — или до того мига, когда грязные привычки разорвут его черное сердечко напополам.

Существовала, разумеется, и вероятность того, что Нарбондо успел унести ящик из комнаты; такой поворот многократно усложнит задачу заполучить вожделенную вещицу. Даже если так, стоит подумать и о костях его бедной матери — тех самых косточках, что он так безрассудно оставил на милость Нарбондо и его низменных опытов. Шилох содрогнулся, вспомнив о несчастных, не находящих себе покоя кистях ее рук. Он вынесет кости и саван в кожаном саквояже. Саван тоже можно поместить под стекло, в отдельную раку — наподобие той, где хранится Туринская плащаница. Верующие сами не свои до подобных мелочей, косвенно подтверждающих подлинность истинной реликвии.

Был ведь и такой случай: одна женщина с побережья Нормандии обладала крестьянской фетровой шляпой, на подкладке которой чудом оказался запечатлен нетленный образ Санто-Бамбино Арачельского[41]. Так в маленькой деревушке у Комбре специально выстроили часовню, и целых десять тысяч паломников явились туда, чтобы узреть шляпу или — за каких-то два франка — прикоснуться к ней. Пьяный моряк из Тулузы сдернул шляпу с постамента и нахлобучил на голову, которую тут же охватило пламя, обратившее в пепел и самого моряка, и реликвию. Неудивительно, что урна со смешанным пеплом начала ежегодно привлекать в полтора раза больше паломников, и по удвоенной цене! Тихонько посмеиваясь, проповедник извлек из примера парадоксальный вывод: даже отъявленные грешники способны принести пользу церкви. Хотя это и не освобождает их, разумеется, от необходимости гнить в преисподней…

Поднявшись со стула, он задернул шторку и устремился на свежий воздух. Послушный каждому слову Шилоха обращенный стоял снаружи, бледен и молчалив; уже через пару секунд он рванул по Бакеридж-стрит за экипажем: проповедник проявлял нетерпение.

От обретения жизни вечной Шилоха отделяли какие-то несколько дней, и ему не терпелось дотянуться до нее. А также, что не менее важно, ускорить низвержение Нарбондо в геенну огненную. Проповедник расплылся в ухмылке, едва подумав о ругани и скрежете зубовном, что воспоследуют на рассвете, когда горбун притащится домой, вымотанный и разочарованный, сомневающийся в собственном рассудке и, не исключено, даже пострадавший от своих опрометчивых выходок. Тут-то Нарбондо и обнаружит, что лишился сразу и костей, и чудесного ящика, а вся его самодовольная кичливость не стоит и грошовой свистульки. Вывернувший из-за далекого угла брогам приблизился и встал у таверны, ожидая, пока Шилох заберется внутрь и устроится рядом с толстяком в тюрбане.

— Вытри свою поганую рожу! — рявкнул проповедник, с ужасом наблюдая, как тот размазывает по губам запекшуюся кровь. Невольно передернулся и, уставившись прямо перед собой, погрузился в раздумья, а брогам стучал по булыжникам, направляясь в Сохо, а точнее — на Пратлоу-стрит.

— Не собираюсь я с ними судиться! — запальчиво отвечал Сент-Ив. — Я намерен отлупить их до потери сознания. Что даст нам судебный иск? Что, во имя Господне, мы можем с них потребовать?

— Тут надобно хорошенько взвесить «за» и «против», сэр, если желаете знать мое мнение. Вломиться в чужое жилище — дурной поступок безотносительно расположения этого жилища или намерений взломщика. Боюсь, сэр, закон в этом отношении весьма категоричен. Ваш собственный довод также весом. Что мы представим в свое оправдание, сэр, если нас сочтут обычными ворами?

Сент-Ив шагал молча. Они взяли кэб до Чаринг-Кросс-роуд — достаточно далеко от цели поездки, как счел Сент-Ив, чтобы даже самый придирчивый следователь не сумел бы связать их поездку со всем, что бы ни случилось на Пратлоу-стрит; при том условии, заметьте, что власти внезапно заинтересует — вероятность чего стремится к нулю — происходящее в этой части города.

Он всем сердцем жалел, что ни Годелла, ни капитана не оказалось на месте в этот вечер: вне сомнения, оба отправились по каким-то совместным делам. Возможно, прочесывают Лаймхаус в поисках удравшего Билла Кракена. Придется Сент-Иву обойтись без их поддержки. В любом случае пропажа оксигенатора их не касалась, то была лишь его забота — его и Кибла, которому придется мастерить новый взамен утраченного, если Сент-Ив потерпит неудачу. Впрочем, едва ли стоило втягивать игрушечника в затею с ограблением. Это он, Лэнгдон Сент-Ив, по собственной глупой оплошности оставил башню незапертой, а потом позволил Пьюлу ускользнуть, и не раз, а дважды: сперва из усадьбы, а потом и из поезда. Между тем удар следовало нанести тотчас же, пока железо из известной пословицы все еще горячо. Лавина странных событий набирала скорость, грозя потенциально катастрофическими последствиями. Паруса случайности быстро уносили Нарбондо и Пьюла на гребне некоей дьявольской, мощной волны — туда, где до негодяев нельзя будет дотянуться, если только Сент-Ив не выкажет проворство.

— Даже Тойнби и Кунц мало чем смогут помочь, — заметил он Хасбро, подавляя в себе нежелание прибегать к помощи властей.

— Во всем Ярде не найти лучшей пары следователей, — не согласился Хасбро. — Смекалка и решительность Кунца вошли в легенду, его побаивается весь преступный мир Лондона. Мне представляется, злодеев ввергает в страх один лишь его пристальный взгляд с прищуром. Добавьте к этому покрой его костюма. Если даже он не выследит Пьюла, не выследит никто. Вспомните, ведь это Кунц расследовал происшествие с Айседорой Пескано: то нашумевшее дело о червяке и вывернутом наизнанку табачном кисете. Его тетушка — близкая подруга моей сестры. Несомненно, мы могли бы встретиться с Кунцем нынче же вечером и изложить ему все обстоятельства.

Впереди неясно вырисовывался сумрачный перекресток с Олд Комптон-стрит — преображенные густыми тенями обветшавшие строения, скрытые во тьме неровные камни тротуаров. Замедлив шаги, Сент-Ив впервые спросил себя, что именно собирается предпринять. Чем больше он об этом думал, тем громче внутри него звучал голос безоговорочной веры в рассудительность Хасбро — той веры, которую упорная решимость вернуть прибор и поквитаться с Пьюлом временно отодвинула в сторону. Вообще говоря, предложение Хасбро не лишено здравого смысла. Если Сент-Иву удастся убедить Кунца взяться за их дело…