Карл к санкам бросился. А из санок не кто-нибудь, а сама Елизавета Петровна выбралась.

Солдаты так и ахнули, ее узнавши!

Сама матушка к ним приехала!

Лесток вперед выступил — крикнул:

— А ну, молодцы, кто желает Елизавете Петровне верой да правдой послужить?

Вперед унтер Фирлефанц ступил да еще сорок гренадеров. Остальные молчат, насупились.

Сейчас они за ними пойдут, а назавтра их на дыбе за то вздернут. Боязно...

Карл крикнул:

— Чего молчите? Кто царице послужит, того она вовек не забудет! Выходь из строя, кто с нами!

Нет, стоят. Кабы кто первый выступил, остальные тоже шагнули. А коли ни один — так и никто! Тут сама Елизавета Петровна голос подала:

— Знаете ли, чья дочь я?... Меня хотят выдать насильно замуж или постричь в монастырь! Хотите ли идти за мною?

Тут-то все и должно было решиться.

Унтер Фирлефанц на колени бухнулся да крикнул:

— Готовы, матушка! Умрем за тебя!

Тут уж и все остальные крикнули:

— Готовы!... Присягаем тебе, матушка!

И все по одному, к цесаревне подходя, стали крест целовать, что она в руке держала.

А как последний на верность ей присягнул, цесаревна сказала:

— Верю вам, как себе! А потому — ступайте за мной!

Все гренадеры, числом более трехсот шестидесяти, при шпагах, с фузеями, заправленными порохом и пулями, тронулись за санками. Построением да маршем командовал, покуда офицеров не было, унтер Фирлефанц, что первым присягнул.

Как вышли из казарм, разделились на четыре отряда, дабы тут же, ночью, не откладывая, арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.

Карл — тот при Елизавете Петровне остался, слушая приказы Лестока.

У Адмиралтейской площади Елизавета вышла из саней и до Зимнего дворца пешком пошла. Да только за гренадерами никак не поспевала. Их уж, поди, и из окон видели.

— А ну, возьмем матушку нашу! — гаркнул унтер Фирлефанц. Да первый плечо свое подставил.

Взяли цесаревну на руки да так до самого дворца и донесли!

Ворвались в караульню. Как дело дальше пойдет, не знали, отчего гренадеры вперед выступили, матушку свою прикрывая.

Та говорит солдатам:

— И я, и вы все много натерпелись от немцев, и народ наш много терпит от них, освободимся же от наших мучителей! Послужите мне, как служили отцу моему!

— Присягай теперь матушке! — требует Карл. — Весь полк наш за нее! А нет — смерть вам, хоть вы и приятели нам! — И фузею с плеча сорвав, вперед ее выставил.

Переглянулись караульные да тут же молча решили:

— Что велишь, матушка, — все сделаем!

Дале уж по дворцу спокойно шли, до самых царских покоев.

Внутрь ступили — впереди Елизавета Петровна, за ней гренадеры.

Елизавета над кроватью склонилась да говорит тихонько:

— Сестрица! Пора вставать!

Та проснулась — вокруг кровати гренадеры с ружьями стоят!

Поняла: проспала царство свое! Да только ничего уже не поделать!

Гренадеры сыскали кормилицу, которая спустила вниз, в караульню, малолетнего императора. Елизавета Петровна взяла младенца на руки и говорит:

— Бедное дитя! Ни в чем ты невинно — виноваты родители твои!...

Обратно в город выехали, а улицы уж народа полны.

Цесаревна с ребенком в первых санках сидит, слушает, как народ ей «ура!» кричит. Младенец с того шума проснулся да вдруг развеселился — стал на коленках ее подпрыгивать и ручонками махать.

Поглядела на него государыня и говорит:

— Бедняжка! Ты и не знаешь, зачем это кричит народ, — он тому радуется, что ты короны лишился!...

Уж после, как время прошло, новая императрица главных заговорщиков к себе призвала, дабы наградить их за службу верную. Всем нижним чинам что первыми ей на верность присягнули, пожаловала она дворянские звания, земли богатые да дома в Москве и Санкт-Петербурге. Да сверх того каждого спросила, чего ему надобно.

И Карла Фирлефанца спросила.

— Доволен ли?

— Доволен матушка!

— Как государыне своей служить желаешь?...

И ответ услышала, какой никак не ожидала:

— Батюшка мой золотых дел мастером был, у Петра Лексееча при Рентерее государевой состоял. Кабы была на то ваша милость, хотел бы я дело его продолжить.

— А разве ты в золоте да каменьях разумеешь? — подивилась императрица.

— Как не разуметь, когда я у батюшки своего покойного Густава, в подмастерьях будучи, алмазы гранил да оправы резал, — ответил Карл.

— Ну тогда ладно — будь по-твоему! — согласилась Елизавета Петровна. — Сокровища царские люди верные стеречь должны, а тебе я верю — ты первым присягнул, хошь мог через то головы лишиться! Так тому и быть!

— Ну и дурак! — шепнул Карлу Лесток. — Просил бы звание генеральское али денег поболе. Непременно дала бы! А с того богатства чужого все одно никакого проку тебе не станет!...

Уж уходить надобно было, другим место давая, а Карл все стоит.

Заметила императрица маету его. Спросила:

— Чего еще хочешь?

Тут уж Карл решился:

— Хочу тебя, матушка, о другой милости просить...

Нахмурилась Елизавета Петровна — и так уж немало пожаловала.

— Говори!

— Была у меня невеста, — сказал Карл. — Анастасья Лопухина, через которую был я шпицрутенами бит и в дальний гарнизон сослан. И как ссылали меня, была она на сносях, а разродилась али нет — того я не знаю. Коли родила, дозволь мне дитя свое сыскать да имя свое ему передать.

Молчит Елизавета Петровна.

Хлопотное это дело! Не могут дети незаконнорожденные фамилий отцовых да гербов наследовать — не по закону то! Ране был Карл простой солдат, а ныне дворянин! Ежели ему разрешить приблудное дитя усыновить — так и иные, от девок крепостных детей нагулявши, того же потребуют! Отчего кровь дворянская крестьянской размоется да через то оскудеет! А дворяне — они основа основ!

Лучше бы он жезл фельдмаршальский просил...

Глядит Карл на государыню — глаз не отрывает. Знает: о таком просит, о чем ненадобно!

Долго думала государыня...

— Ладно, — вздохнула, — ищи дитя свое! А как найдешь — зваться ему, коли он мужеского полу, на русский манер Фирлефанцевым, а ежели девица это — то Фирлефанцевой, и звание твое и герб пусть в наследство им следуют и потомкам их! И пусть они к делу твоему приучаются, дабы сокровища наши хранить и множить!

Хоть не как хотел, хоть с прибавкой русской, а получил Карл желанное!

— Благодарствуйте за милость вашу! — поклонился Карл Фирлефанц, да уж не унтер, а дворянин.

Поклонился еще раз — да вышел!

Чудеса!...

Был Карл Фирлефанц солдатом, азиатчину, турок да иных нехристей воевал, изранен весь, сто раз жизни через то чуть не лишился — а выслужил себе лишь орден да звание унтера. А как царицу с трона сковырнул да другую на ее место подсадил, сразу дворянином стал!

И всегда-то так на Руси было!...

И, верно, впредь до скончания веков будет!...

Вот и все. Можно подводить черту — жирную, которая — тире между двумя датами: рождения и смерти. Как на могильном камне, которых будет целых два — там, в Монако, в фамильном склепе фон Штольцев, где среди гранитных завитушек на щите герба, обвитого плющом, будет выбито вязью имя Мишеля Герхарда фон Штольца-младшего, и здесь, неподалеку, на Митинском кладбище, на доске из прессованной мраморной крошки, где будет написано: «Михаил Шутов»... И цифры...

Какие будут на памятниках цифры, он догадывался, так как помнил свой год рождения, а теперь знал, и какой будет год смерти. И день. И час. И даже мгновение. Потому что это будет следующее мгновение...

К Мишелю Герхарду фон Штольцу, нехорошо ухмыляясь, приближалась толпа дегенератов, которые теперь могли не стесняться, могли отвести душу. Дегенераты жаждали крови — его крови!

Самое обидное, что никакого сопротивления он оказать не мог — он был пришпилен к трубам, как жук булавкой к бумажке! Его будут бить, будут убивать, а он — болтаться, как боксерская груша?...