Счастливые люди. Знали бы вы, как мне охота вернуться в их мир. Как я хотел бы вечерами брести из офиса в компании таких точно скромных мещан, возвращаясь к жене, к детям, яичнице и вечернему фильму, который будут крутить по ящику.

И как я зол на этих «нормальных людей». Как я завидую их блаженному спокойствию. Их вечной жизненной сиесте.

Недаром такие районы, как наш, называют спальными.

— Да, ты прав, они вечно спят, — говорит Криська, выглядывая через перила во двор.

Потом вдруг выкрикивает на всю округу:

— Прросыпайтесь, придурки!

Хочу забрать у подвыпившей сестренки остатки пива. По-моему, ей уже хватит. С улицы не доносится ни звука. Район привычно дремлет.

— ОНИ ИДУТ ЗА ВАМИ! — орет Криська, отбирая у меня бутылку.

— Кристина, — смеюсь. — Да тише ты!

Вот что значит не пить пару лет, а потом набраться.

Криська стихает. Продолжает уже нормальным тоном.

— У них в руках уже почти вся власть, и это только начало, — произносит сестра. — Они же будут плодиться и плодиться, заполняя весь ваш мир, — рассказывает Криська молчаливым стенам высоток, которые окружают двор. Они узнают ваши адреса, и придут к вам, и принесут вам денег, и вы сами поразитесь, насколько быстро сторгуетесь за свои бесценные меркантильные душонки.

Оставляю сестричку в покое. Пускай почитает лекции, у нее к этому давняя склонность.

— А потом они пройдут по улицам, вышвыривая вас из домов, и на каждой двери, на каждой калитке поставят какой-нибудь логотип, — вкрадчиво продолжает сестра монолог, чуть повысив тон.

Говорю «гм». Отпиваю пива. Криська следует моему примеру и разглагольствует дальше.

— А потом, — объявляет она, — вы подохнете с голоду, а они возьмут ваших детей работать на конвейерах и в конторах. А ваши дети продадут своих, потому что так заведено, потому что вы научили их этому, потому что вы продаете все на свете! — Криська уже снова кричит.

Я хохочу, внутренне радуясь ее вызову. Этому манифесту, произнесенному в адрес моего окружения, безмолвного гробового вида из окна. Сестра тоже смеется, все больше распаляясь. Моя изобретательница динамита.

— Это не город, а сраный базар! — орет Криська во двор, размахивая бутылкой. Потом швыряет ее вниз. Та мелькает, вращаясь в сумерках.

Криська выкрикивает:

— Подавитесь! Нам он не нужен! Мы построим свой собственный город!

Снизу доносится негромкий стук бутылки о ржавое железо. Она не разбилась. Брошенная бутылка пролетела двадцать метров и попала точно в мусорный контейнер.

— Трехочковый, — комментирует довольная сестра, хлопая в ладоши и потирая руки.

Итак, мне уже целую неделю двадцать четыре года. Что было до этого, сейчас не важно. Что будет после — понятия не имею. Я не верю в себя в роли художника, в той роли, в которой видит меня сестра. То есть я не верю в искусство.

В наше время модно верить в самореализацию. Я верю в нее. Но мне уже не до самореализации. Что мне нужно — это нормальный отдых. Хотя бы спокойный сон. На работе сейчас много дел, часто приходится сидеть сверхурочно, торчать в офисе допоздна. А дома теперь шумно, здесь хозяйничает Криська. Я не высыпаюсь и нервничаю. Делаю промашки.

Поспать, поесть, глотнуть спиртного, покурить сигарету или косяк, заняться сексом… Весь наш отдых — не столько отдых, сколько попытка забыть себя. Хоть на пару минут. Мы очень устаем от тех нас, кто мы есть на самом деле, или, как выражается шеф, «под жизнью». Очень меткое определение.

Может быть, в чем-то сестра и права.

Из кухни теперь постоянно доносится рычание ножовки: там Криська пилит доски, глядя в листок бумаги и сверяя размеры. Иногда ножовка стихает, раздается шуршание веника, которым Криська сметает опилки на совок.

Самореализация — вот что нужно моей сестричке. Может, если Криськины стихи выпустят отдельным сборником, если сестра получит за них деньги, может, она уймется? Прекратит шуметь, перестанет заниматься этими непонятными столярными работами…

Как быть иначе, я не знаю. Всякий раз, когда прошу Криську скорей закругляться, он предлагает помочь ей с досками. Зачем все это нужно, не говорит, обещает показать, если помогу. Я не хочу помогать. Я устал от работы, от себя и от сестры.

Мне нужно только две вещи: хорошо поесть и нормально выспаться.

Сажусь ужинать. Принимать пищу теперь можно только с краю стола, потому что остальная столешница завалена инструментами и бумагой с Криськиной писаниной. Тут ее стихи и другие каракули, в которых речь идет о древесине и досках. Мне больше по душе поэзия. С разрешения сестры (в виде небрежного кивка головой) берусь читать ее стихи. Криська пишет хорошо. Гораздо лучше, чем писала раньше. Мне кажется, все это, вполне можно издать брошюрой, сильный получился бы сборник.

— Слушай, — говорю. — Есть реальная возможность…

Среди клиентов нашей фирмы недавно появилось одно издательство. И теперь, когда у меня есть знакомый издатель, мы могли бы отнести ему Криськины стихи, и, может статься, их опубликуют…

— Не опубликуют, — грустно отзывается Криська, качая головой.

— Почему ты так решила? — спрашиваю.

— Потому, что я обошла уже все издательства, — говорит сестра. — На молодых поэтов спроса нет. Старых полно. Без хорошей материальной поддержки соваться в литературу бессмысленно. Ты видел, что сейчас печатают?

Да, кажется, Криська родилась не в те времена. Ей бы век в девятнадцатый, к Пушкиным да Жуковским. Тогда, похоже, условия были другие, спрос на поэзию был выше.

— Ничего подобного, — говорит сестра, убирая со лба упавший локон. — Думаешь, общество меняется? Было то же самое: чернь, купцы и меценаты. Люди все равно остаются теми же, с этим ничего не поделаешь.

Криська высвобождает новую доску из штабеля и берется размечать ее простым карандашом, сверяясь с пометками в блокноте. Похоже, моя сестра всерьез готовится строить личный город, которым грозила с балкона жителям нашего двора. То есть нашего мира.

На миг пила стихает, и в кухне внезапно воцаряется звенящая тишина.

— Крись! — зову.

Она поднимает голову, сдувает с ресниц прядь взъерошенных волос. В черных Криськиных локонах виднеются светлые деревянные опилки, клочки пыли и паутины от досок и горбылей, залежавшихся на складе.

— А как раскрутился Пушкин?

— Выехал на хвалебных одах, — говорит Криська и опять берется за рукоять ножовки. — Еще Державин там был, замолвил за молодого словечко при дворе. — И снова рычит зубастое полотно, вгрызаясь в очередную доску, размеченную карандашом.

Кричу сестре, пытаясь перекрыть ножовку:

— Так ты считаешь, тебе не прославиться?

Криська распиливает доску почти до конца, оставляя два ее куска скрепленными одной узенькой щепкой.

— А кто тебе сказал, что я хочу прославиться?

— Мне так показалось.

— Тебе показалось неправильно, — отрезает сестра.

— К чему тогда эти страдания и потуги? Я не про доски, я про поэзию.

Криська разворачивает доску, ставя ее на ребро так, что распил упирается в край табурета.

— Пойми же, — говорит она, — я не хочу славы. Мне не нужны деньги. Мне нужно лишь одно: чтобы меня услышали. Я… просто пишу о том, что меня волнует. И мне хочется, чтобы об этом задумались другие. Чтобы хоть один человек прочел мое стихотворение и почувствовал то, что чувствую я. Понимаешь?

Криська упирается коленкой в край табурета, обхватывает руками доску с одного конца и резким движением переламывает ее по линии распила.

Трудовой день окончен, но в нашем офисе кипит сверхурочная работа. Почти весь персонал, по крайней мере его мужская половина, режется в игрушки на компьютерах. Предлагают и мне, даже настойчиво зовут, но я отказываюсь.

Опять. Снова то же самое. Алкоголь, наркотики, чертовы компьютерные игры… Снова мы прячемся, прячемся…