Хлестал дождь с градом, прекратившийся только у Кутаиси, мы допивали кислое фиолетовое вино, купленное по неразумению три дня назад на рынке в Сурами. Кто-то другой, более ценный и нужный, пьет горячий чудодейственный напиток из трав и соцветий, а ты едешь всю ночь по раздолбанным дорогам, некуда деть ноги от подаренных мандаринов, и никогда ты не узнаешь, что такое батумский чай.

«В течение минувшего дня федеральные войска вели беспокоящий огонь по окраинам Шали». В который раз восхитила изысканная лексика войны. Мы с коллегами-журналистами не раз попадали под беспокоящий огонь, но не знали, что это так называется. Услышали об этом впервые в Назрани, столице соседней с Чечней не воюющей Ингушетии, где снимали квартиру — там горел настоящий свет, почти без перебоев лилась вода из крана и время от времени ненадолго включался черно-белый телевизор.

В тот вечер мы вернулись из Чечни, умылись, посмотрели новости и узнали из них, что именно беспокоящим огнем на окраине Шали была сожжена на наших глазах «Волга». Машина ехала по полю в километре от города, когда начался беглый обстрел. Шофер пытался выруливать вправо и влево, но один тяжелый снаряд попал точно, и светло-серый автомобиль в мгновение превратился в черный, завитый узлом каркас. От трех сидевших в машине ничего не осталось. То, что осталось от четвертой, женщины, целый день потом лежало на носилках во дворе Шалинской комендатуры. Близко мы не подходили, но директор местной школы Абубакар Каимов, видный мужчина, похожий на Довлатова, сказал, что женщина была красивая — как раз только лицо и уцелело.

После катастрофы в Грозном, где российская армия в новогоднюю ночь, а потом еще раз через неделю, потерпела одно из самых бесславных своих поражений, тактика захвата чеченских городов изменилась. Артиллерия тяжелая, полевая, танковая — ведет массированный обстрел населенного пункта по концентрическим кругам, постепенно сжимая кольцо разрушения от окраин к центру. Первая стадия и именуется «беспокоящим огнем»: жителей вынуждают покинуть город по свободному от обстрела коридору. Когда место достаточно опустошается, а это означает, что практически ни одного целого дома не остается и практически все уехали, ушли и уползли, — появляется ОМОН и проводит зачистку.

Лексика войны, как вообще стихийно возникающий человеческий язык, никогда не обманывает. Нейтральное слово «зачистка» приобрело далекий от чистоты зловещий оттенок. ОМОН проверяет дом за домом, обнаруживая там редких фанатиков-самоубийц, не подчинившихся приказу своих командиров, и никуда не захотевших уходить стариков.

Я видел таких в Аргуне: они сидели втроем вокруг языка пламени из узкой трубки газопроводного отвода. Длинный красно-синий язык освещал, грел, кипятил чай, трясся от разрывов. Аргун третью неделю накрывали толстым слоем железа, взрывы раздавались каждые секунд сорок, и каждый раз мертвый уже город оживал, наполняясь образами и звуками. Свист снаряда, грохот разрыва, розово-серый столб дыма, щелканье рикошета осколков и камней и короткий визгливый всплеск собачьего лая. Псы были единственным заметным населением города и они же единственными наглядными жертвами: люди умирали в подвалах, собаки на улицах. Все шло по словам генерал-майора Дорофеева, который накануне сказал нам в Грозном: «Аргун будет выжженной степью». Прежде Дорофеев командовал бригадой — той, которая вошла в Грозный в новогоднюю ночь. Подвал, где сидели три старика, был хороший, под толстым бетонным накатом, бесполезным, впрочем, при прямом попадании тяжелого снаряда, тем более авиабомбы. Мы выпили чаю и ушли, а Аргун после этого бомбардировали еще четыре дня, и когда пушки замолчали и началась зачистка, я пытался найти этот подвал, но не смог: дома разрушенные гораздо больше похожи друг на друга, чем целые дома.

Из обстреливаемого города можно уйти — теоретически и чаще всего практически. К родственникам в другие районы республики или страны либо более радикально — в горы. По оставленному артиллерией коридору тянутся машины, жители со скарбом, скот.

Пушки по ним действительно не стреляют, но для авиации движущаяся мишень профессионально привлекательнее, чем неподвижная. Можно еще предположить, что разноцветные машины выглядят с воздуха занятно, как в видеоигре, что возбуждает молодой азарт летчика. Уже в сумерках, на трассе непростреливаемого коридора у Шали, вертолет сумел подбить красные «жигули» с первой ракеты. Сидевшего за рулем отца перебинтовали на месте и увезли. Он был без сознания и не видел, что жена и сын остались лежать у дороги. Им подвязали челюсти шарфами и закрыли глаза. Мне протянули красную книжечку сына: студенческий билет Зелимхана Хасаханова, первый курс Грозненского университета.

На другой стороне шоссе хохотали два молодых чеченца: вертолет гонялся за их белой «Нивой», ракеты у него, видно, кончились и бил только пулемет. Они ушли, петляя, загнали машину в кусты у речки, а тут и стемнело. Сейчас они разглядывали автомобиль, вкладывая пальцы в пулевые отверстия, вынимали остатки стекол, тащили из багажника запаску и всё смеялись.

Однажды утром мы в очередной раз двинулись через Терский хребет и вдруг обнаружили, что снег сошел, горы оказались темно-зелеными, а по склонам, выпущенные из кошар, рассыпались, как камни, серые овцы. Открыточная идиллия — но рано или поздно въезжаешь в Грозный.

В Чечне я увидал и ощутил огромное количество горя. Воспринимается это именно так: в неких арифметически измеряемых величинах, больших и тяжелых. Горя вокруг было столько, сколько я не ожидал и ожидать не мог, сколько мне бы не выдержать — если б не изумление перед способностью человека выживать. Как нет предела роскоши и комфорту, так не достать дна в снижении к первичным основам жизни.

Нью-Йорк-Москва-Назрань: переброс к унылой пятиэтажной безликости, осыпающейся без всякой войны. И та же Назрань — светоч цивилизации после нескольких дней в чеченском промозглом холоде и непролазной грязи: бомбы и гусеницы превращают в кашу любое твердое покрытие. Потом на какое-то время потеплело, и грязь без перехода сменилась непроглядной пылью, от которой через пять минут на ветру свои волосы начинали казаться шапкой. Но это была короткая передышка: кругом торжествовала жидкая липкая грязь непредставимых, библейских, допотопных масштабов. Грязь, в которой тонули люди, машины, города.

В грязи сидят по уши все. Это не о своих неудобствах: в конце концов, что-то вроде турпохода повышенной сложности. Как и ночь в полуразбитой гостинице при минус десяти по Цельсию, а ночевать надо, потому что ездить в темноте — самоубийство: воронки, мины, снайперы. Можно завалить тюфяками оконные проемы и закутаться в десять одеял — а про Москву, не говоря Нью-Йорк, вспоминать некогда. Плюс есть еще принятый на ночь стакан коньяка, с которым в Грозном было проще, чем с водой: разбомбленный винный завод стал достоянием всех, пока его не взял под контроль ОМОН, но пол-Чечни уже запаслось приличным алкоголем. Все это нормальная жизнь, чего не скажешь про насекомое, тараканье существование десятков тысяч.

Бомбоубежище в Грозном, где в семи крошечных помещениях уже три месяца жили семьдесят четыре человека. Они сами говорили «всего семьдесят четыре», потому что в январе было больше двухсот. Восьмерых убило: в разное время, но всех при выносе параши, большого бидона из-под молока. Остальные разъехались по родственникам, когда кончилась бомбежка. Этим семидесяти четырем идти некуда, они переругались, их дети передрались, каждый уверен, что сосед извлек из пакета гуманитарной помощи сыр, оставив ему пшено, а когда мы принесли детям — там тринадцать детей — мешок конфет и печенья, то гвалт дележки доносился вслед еще несколько кварталов. Они научились позировать перед фотоаппаратом и делать паузу при перезарядке магнитофонной кассеты, возобновляя речь с привычного вопля. Они живут, ходят за хлебом, выносят парашу, вместе варят еду в парке у себя на над головой, возле университета, на углу улиц Ноя Буачидзе и Интернациональной. Легче или тяжелее, когда у трагедии есть точный адрес?