«Нечем…» Погоди, насмешливо одернула себя Аранта, вот он сейчас пойдет, кого-нибудь победит, соберется с силой и тогда…

— Рэндалл, — выдавила она, — я не люблю тебя.

— Я сам себя не люблю, — немедленно отозвался он. — Это необязательное чувство.

Те, кто в отдалении ожидал окончания их разговора как позволения приняться за повседневные или неотложные дела, вели себя нервозно. Жизнь приобрела тяжелый и рваный ритм, выносить который Аранте стало невмоготу. Произнести эти слова вслух ей было тяжелее, чем Сизифу вкатить на гору свой камень, и вот они канули в пространство, как ничего не значащие.

— Ты даже не спросил его про Башню.

— А! — Рэндалл махнул рукой. — Разве не очевидно, что к Башне он не имел никакого отношения? Нет, у кого-то хватило ума и цинизма воспользоваться Веноной Сарианой в качестве отвлекающего маневра. Спасибо, напомнила. Это дело нельзя упускать. Извини…

Он поднялся на ноги и покинул ложу. Чиновники, как собаки, которых позвали гулять, радостно устремились за ним. Некоторое время Аранта сидела и тупо глядела ему вослед. Потом заставила себя встряхнуться.

— Кеннет! — позвала она.

«Секретарь и страж» нагнулся к ее плечу.

— Кеннет, мы следуем за королевой.

16. ЦАРЕУБИЙЦА

«Ой, я, кажется, убил вас! Ну, вы пока полежите, а я сбегаю корону примерю».

Балаганная пьеса, запрещенная к постановке в Констанце

Цветок. Точнее нечто, имевшее форму цветка или конусообразного бутона, облепленного грубыми зелеными чешуйками-чашелистиками, скорее даже ворсинками вроде усиков, расходившихся веером там, где из проклюнувшейся оболочки виднелись алые, как губы, лепестки того цветка, каким ему предстояло стать. Бутон висел в пространстве, посреди белого тумана, не привязанный ни к земле, ни к небу, и нигде не было ни намека на стебель, дерево, куст или что там еще положено в ботанике, боком, и медленно поворачивался, словно стрела, зависшая в полете, отыскивала свою цель. Он еще чувствовал холодный пот на всем теле, выступивший, когда пришло осознание, что целью является он сам. Именно тогда он понял, что сон дурной, из тех, что способны испортить человеку весь день. Чешуйки чашелистиков разошлись, зеленые ворсинки, торчащие вперед, зашевелились, словно именно они определяли близость цели. В проклюнувшихся алых лепестках он ощутил какую-то злобную плотоядную радость. Честное слово, он уже почти верил, что вот сейчас цветок, подобно крупному насекомому, ринется вперед, прильнет к его шее, вопьется в вену и начнет сосать кровь. Он даже ладонь занес, чтобы прихлопнуть тварь, как прибивают комара, стоит ему вонзить хоботок в тело, но тут ему пришла догадка, что он только загонит хищного паразита внутрь себя, и тот начнет путешествовать по кровеносным каналам и жить в них, питаясь истощающейся плотью.

Дождь, который он слышал сквозь сон как ровный шелест по крыше, прекратился, небо в прорывах тяжелых туч было ярким, словно расплавленное серебро. По месту, откуда виделся просверк, Уриен Брогау определил, что уже вечер. Надо же… Он бегло усмехнулся и потер лоб. Коротко остриженные волосы не могли скрыть пламенеющего на нем рубца, надавленного краем столешницы. Уснуть за письменным столом! Он с детских лет не помнил за собой подобного греха. Впрочем, навряд ли кто-то войдет сюда сейчас, и эта штука на лбу едва ли выдаст род занятий почтенного библиотекаря в то время, пока за ним не бдит посторонний глаз.

Он потянулся. От сна в неудобной позе, в жестком рабочем кресле тело затекло, его ломило, и каждое движение вызывало сдавленный стон. Словно и не он взбежал на рассвете в библиотечную башню, привычно шагая через две ступени и кивая в ответ на приветствия знакомых охранников. Странный сон ему привиделся. Просвещенный мэтр Уриен не верил в сны как в знамения грядущих бед, однако считал, что они могут рассматриваться как раскрепостители тайного в сознании: подавленных страхов, предчувствий, забот. Сам он однажды экспромтом произнес блистательную речь во сне, декорации которого удовлетворили бы самого мечтательного карьериста. То, что ему удалось уловить и переложить на пергамент, представляло лишь бледную копию ирреального ночного великолепия. Уриен сделал потом из него макет для выступления своего патрона архиепископа в Конклаве и не сомневался, что своим слабым голосом и невыразительными интонациями тот ухитрился свести на нет все, что там было хорошего. Но воспоминание о том, как он, вскочив с постели, схватился за перо, не продрав толком глаз, хранилось у него в потаенном уголке, где даже монахи прячут то, что помогает им жить, когда кажется, что все совсем уж плохо. Особенно монахи. Ведь сан запрещает владение любой собственностью, включая интеллектуальную. Он не имел права поставить свое имя под текстом, созданным его собственным вдохновением. И если уж на то пошло, он не имел права на свое родовое имя. Забавно, учитывая, что именно его происхождение было полем, на котором произрастало как большинство его проблем, так и большинство его личных интересов. Впрочем, строго говоря, он не имел права и на личный интерес. «Вы молоды, — говорил ему архиепископ. — И потому склонны драматизировать. Уясните, все идет своим чередом, и все само собою делается». А он еще имел дерзость фыркать, выходя от пастыря, как необъезженный жеребец.

Колокол по имени Епископ молчал. Значит, что бы там ни свершилось сегодня, все уже сделано. И ему следует оставаться на своем месте. Каждый может найти его здесь. Он даже двери не запер. Дверь в библиотеку не должна быть заперта никогда, ибо для ищущего знания нет преград. В детстве он очень ценил это правило. Когда отцу пришло в голову запереть дверь, он влез в окно.

Итак, она отворилась без стука. На пороге стояли два стражника с обнаженными мечами.

— Книга никому не враг, — презрительно бросил им Уриен. — Но она может стать другом. Незачем угрожать ей оружием.

— Простите, мило… мэтр. — Солдат принужденно изменил тон, явно неловко чувствуя себя под его взглядом. — Пожалуйста, следуйте за нами.

— Это арест?

— Нам запрещено отвечать на ваши вопросы, — сказал второй. — Будьте любезны, следуйте с нами и держите руки на виду. Нас особенно предупредили насчет опасности вас недооценить.

Уриен смерил их оценивающим взглядом, отыскивая слабину и находя ее. Никто не забыл, какая кровь в нем течет, и он был уверен, что эти двое неизменно присутствовали на военном дворе, когда он показывал Кеннету аф Крейгу чудеса владения мечом. Каждый из них как минимум равен ему ростом и каждый вооружен. В любой другой обстановке его бы это не смутило, но… невиновный ходит смело.

— Хорошо, — сказал он как мог более непринужденно. — Я следую за вами.

— Перед нами, ми… мэтр, — предупредительно поправили его. В их мозгах он оставался милордом, но едва ли здесь следовало искать утешения. Этим путем «милордов» прошло больше, чем крыс.

Стражников в коридорах сегодня было больше, чем обычно, в основном черноплащных, между ними изредка встречались торопящиеся чиновники или дворяне, имеющие вид бледный и нервный. Дамы сегодня не попадались вовсе, отсиживались, должно быть, за запертыми дверями. Ситуация смахивала на чрезвычайную, где все озабочены либо сохранностью собственной шкуры, либо спешным поручением. Должно быть, сегодня тут как минимум половину уже тягали на допрос.

Путь, которым его вели, пролегал почему-то мимо обширных дворцовых кухонь, где царила собственная суета, не затронутая никакой политикой. Событием, достойным кары, у них было, если блюдо подгорит. Вскорости конвою потребовались факелы, чтобы продолжить путь. И с каждой лестницей, уходившей вниз, у мэтра Уриена крепло чувство, что добром это не кончится. Похоже, Рэндалл Баккара получил весомый повод удовлетворить свою давнюю неприязнь.

Те, кто его арестовывал, остановились у низкой полукруглой двери, крест-накрест обитой полосами ржавого железа. По обеим сторонам ее догорали факелы и стояли навытяжку, в самый фрунт, два рослых черноплащных гвардейца. Их показное рвение более чем наглядно свидетельствовало, кто в данную минуту находится там, внутри. Уриен Брогау пригнул голову и вошел внутрь. Жара. Нестерпимая духота и чадная вонь, которую не успевают поглотить древние вентиляционные каналы и вытяжка примитивного каменного очага. Тесно, потому что много мебели, во-первых, а во-вторых, все стоят на ногах и перемещаются в кажущемся беспорядке. Потому, наверное, что Рэндалл Баккара, вспотевший, в расстегнутом шитом серебром камзоле и сорочке, распахнутой на груди, мечется, меряя камеру шагами, и никто не смеет сидеть в присутствии государя.