Я не выдержал и захохотал, удивляясь, до чего же в разговорах можно всё переврать. Мама смотрела на меня, хохочущего, с большим осуждением. Перестав смеяться, я серьёзно спросил:

— Ты поверишь, если я тебе скажу, причём честно и без розыгрыша, что я сегодня ночью видел живого Пушкина и разговаривал с ним? Поверишь?

— Он мне самой в детстве снился.

— Нет! Я видел его не во сне, а в самом деле! Веришь?

— Знаешь что, Алёша? Пора взрослеть! — сказала мама.

— Если взрослеть — это, значит, не верить в чудеса, то я не хочу взрослеть! Вот и всё! — упрямо сказал я.

Мама задумалась и ничего не ответила. Мы стояли на берегу пруда и смотрели, как малыши кидали в воду кусочки белой булки, а белый лебедь, часто-часто шлёпая клювом, размачивал их в воде. Крошки, намокнув, медленно, почти незаметно для глаза тонули, и тут их ловили золотые рыбки. И одна из них — я почему-то сразу подумал, что именно её спас этой ночью, — и одна рыбка стояла в воде совсем неподвижно, вверх головой, и ждала, когда крошка булки сама упадёт к ней в рот. Она напомнила мне меня самого и первые снежинки зимы, которые я любил ловить губами. Я неожиданно обратился к золотой рыбке. Только я говорил про себя:

«Послушай, золотая рыбка, у меня есть к тебе одна большая просьба. Но не подумай, что ты мне что-нибудь должна. Нет! Нет! Честное слово, я тебя ещё тыщу раз могу спасти просто так… Я и воробьёв спасал, которые по глупости залетали в нашу квартиру, и бабочек, упавших в море и промочивших крылья… Просто, если тебе не трудно и если ты выберешь свободное время, пожалуйста, сделай так, чтобы я ещё хоть разочек поговорил с Пушкиным! Мне нужно доказать всем, всем, всем, что я не вру и уже с ним виделся!.. А научить меня плавать я тебя не прошу: научусь сам… Быстро читать и писать я тоже сам научусь… Ты только сделай так, чтобы я ещё хоть разочек поговорил с Пушкиным! Всего хорошего. Желаю здоровья и успехов. Поправляйся после вчерашнего!..»

Только я сказал это про себя, как услышал мамин крик:

— Кыш! Вернись!

— Пруд не для купания собак! — строго заметил кто-то рядом. — Здесь даже нам, людям, купаться запрещено!

Я глазам своим не поверил: в пруду купался Кыш. Он, наверно, сообразил, что пруд не море, что бояться нечего, и решил освежиться после стрижки. Услышав мамин крик, Кыш послушно поплыл обратно, но в глазах у него было недоумение и недовольство. Лебеди забили по воде крыльями и как-то противно захрюкали — видно пожалели воды.

Я так и объяснил собравшимся, что Кыш — воспитанный пёс, но его подстригли, а как известно, если после стрижки не помыться, то волосинки долго и неприятно колются.

В этот день мы часов до трёх купались, загорали и лежали в тенёчке. Я перечитал «Сказку о золотой рыбке», которую захватил с собой.

Сева, Симка и Вера тоже были на пляже. Они рассказали мне, что проявили плёнку и на карточках очень хорошо видно, как «Старик» и Жека заводят в пруд огромный сачок. Отпечатанные карточки ребята отнесли в милицию и дружинникам. «Старик» и Жека со своими девчонками сразу как в воду канули. Нашли лишь место их палатки, где остались только колышки, пустые консервные банки, пакеты от молока и незатушенный костёр.

Вера тоже рассказала, что сёстры из «Кипариса» взяли павлина под постоянное наблюдение и поэтому за него теперь можно не беспокоиться. Он в надёжных руках.

Мне на зависть, ребята ныряли с камней, плавали с масками и наперегонки. Я подумал: «Неужели я не человек, а топор? Почему все плавают, а я тону? Надо научиться держаться на воде!»

Я вместе с мамой зашёл в море, набрал побольше воздуха, но не выдохнул его, а лёг на воду и стал колотить по ней руками и ногами. И вот — чудо! Мне показалось, что я немного продержался на воде! Я снова вдохнул и попробовал просто, вроде пузыря, спокойно полежать. И снова — чудо! Я полежал, и меня слегка покачала волна!

Я радовался и кричал про себя: «Ура! Держусь! Ура!» — и даже подумал: а вдруг это золотая рыбка помогла мне научиться плавать, хотя я честно сказал, чтобы она этого не делала…

На радостях я побежал на лечебный пляж рассказать обо всём папе и нашёл его в машине времени. Папе здорово увеличили нагрузки. Он с трудом нажимал ногами на педали и двигал руками рычаги. Увидев меня, он промычал:

— Уходи! Не-е ме-ешай!

Экипаж других трёх кабин — Левин, Осипов и Рыбаков тоже охотно тренировались, и сестра им сказала:

— Полегче… полегче! Процедурная ходит ходуном.

Никто на этот раз не просил меня перевернуть песочные часы раньше времени. Ждать мне надоело.

— Пап! Я научился плавать! — сказал я, вышел из процедурной и, перед тем как вернуться к маме, заглянул к папиным соседям. Все они только что вылезли из моря и загорали.

Федя, наверно думая о Норде, неподвижным взглядом хмуро смотрел в небо. Милованов, накрыв лысину платком, дремал, а Торий решал шахматную задачу. Василий Васильевич отвёл меня в сторонку и сказал:

— Я сейчас сплавал на ваш дикий пляж и обо всём договорился.

— С кем? — Я ничего сначала не понял.

— С твоей мамой.

— И она разрешила?

— Всё в порядке. Если часов в пять утра я свистну вот так: «Фью-фью-фью, уфить-уфить-уфить», — сразу выходи. Понял? Свитер с собой возьми.

— Мой мы забыли в спешке, а папин стащили, — сказал я.

— М-да!.. Ничего. Мама даст тебе свою кофту. У неё есть кофта?

— Конечно. С начёсом… А откуда вы знаете, что… тот человек обязательно отправится этой ночью в горы? — спросил я.

— Узнал. После ряда умозаключений. Пока! До встречи.

Я залез на огромный камень, на котором загорали ребята, и сказал им, что операция «Лунная ночь» начнётся на рассвете.

— Только операцию нужно назвать не «Лунная ночь», а «Крымская ночь», — вдруг предложил Симка, и мы все согласились.

Мама, когда я вернулся, ни о чём меня не расспрашивала. Но изредка вздыхала, стараясь, чтобы я этого не заметил. Мне казалось, что вечер никогда не настанет.

— Да ты займись чем-нибудь. Не майся, — говорила мама.

Но я не мог ни читать, ни играть в слова, ни искать красивые ракушки и кусочки перламутра в куче серого морского песка, ни смотреть телевизор. И у Анфисы Николаевны было такое же настроение, как у меня. Она сначала читала, потом ходила от двери до калитки по садовой дорожке и без конца курила. Наверно, что-то вспоминала.

Я достал тёплые брюки и мамину кофту, сложил в мешочек приготовленные мамой бутерброды, решив не спорить насчёт них, а просто не брать — и всё. Что это за операция с бутербродами? Не хватало ещё белого воротничка! И чистого носового платка! И наконец пошёл спать, хотя было ещё рано. Но я ведь не выспался ночью и поэтому сразу заснул.

Разбудил меня Кыш, когда, рыча, выбирался из-под раскладушки. А его поднял на ноги свист Василия Васильевича: «Фью-фью-фью, уфить-уфить-уфить». Было ещё совсем темно, прохладно и тихо. Я в одну секунду оделся, бутерброды сунул под подушку и позвал Кыша. Он слегка дрожал, потому что спал первый раз в жизни раздетым, без шерсти.

— Не носись сломя голову но тропе и не лезь на скалы, — сказала мама, которая, оказывается, не спала.

— Ладно, — сказал я. — Говоришь, как будто я… детский сад. До свидания…

Василии Васильевич был в синем спортивном костюме и в белой кепке. На плече у него висела сумка с заграничными буквами.

— Доброе утро. А… он идёт впереди нас? — спросил я.

— Он давно уже на месте. Здравствуй! Сначала я зашёл за ребятами. Их отец Сергей Иванович познакомился с Василием Васильевичем. Они о чём-то поговорили, а мы с Севой постучали в окошко дома, где жила Вера. Но из окошка высунулась заспанная бабка и злым шёпотом велела нам быстро уматывать.

— Я вам покажу, как полуночничать! — пригрозила бабка, и нам пришлось уйти в горы без Веры.

Поднявшись высоко над Алупкой, мы свернули круто вправо. Я спросил Василия Васильевича: откуда он так хорошо знает тропы, но он ответил, что я слишком разговорчив, а в таком деле, как наше, это большой минус. После этого я помалкивал, хотя вопросов у меня накопилось уйма. Мы вышли к окружённым можжевельником валунам, под которыми я обнаружил пещеру.