Я сидела и думала: в Ханьдаохецзе, наверно, уже пришло одно письмо, для меня очень важное. Ждать, пока вода спадёт, ну просто терпенья нет.

Сегодня вода не буйствует и немного спала. Деревья, которые уцелели в долине, показались до половины, стволы в воде, а крона уже над водой. Стоит проплыть по этому затопленному лесу до полотна железной дороги, где оно не затоплено, а там до Ханьдаохецзе и добежать пустяки. Ну, конечно, надо, чтобы Мария Николаевна не увидела: ни за что не пустит.

Плыть я решила в купальном костюме, свёрток с одеждой привязать на голову, а то как же по Ханьдаохецзе пойдёшь?

После обеда я притворилась, что хочу отдохнуть, и затворилась в своей комнате, а сама мигом переоделась и спустилась вниз. Вода тёплая, даже слишком, не освежает, течения между деревьями почти нет. Я плыла не торопясь, мне очень нравилось проплывать под ветвями, точно в подводном саду. А вот и ещё кто-то плывёт… Я посмотрела и обомлела: змея! Большущая, зелёная, извивается и плывёт быстро, быстро, а сама на меня косится и язык высунула, он так и мелькает в воздухе, тоненький, раздвоенный.

Облизывается заранее? В меня сейчас вцепится?..

Я тихонечко, вежливо свернула в сторону, уступила ей дорогу: плывите, пожалуйста, куда вам нравится, я вам не мешаю. А сама скорее к дереву — влезу и посижу на нём, пока зелёная дрянь уберётся подальше, благо, что ветки над самой головой.

Только… с ветки ещё что-то свесилось, тоненькое, изгибается…

— Спасибо, сидите себе, я другое дерево найду.

На другом, на третьем дереве, батюшки, да на всех, кажется, устроились змеи и все в мою сторону головы тянут, интересуются.

Вот и ещё одна плывёт: тоже на меня смотрит…

У меня руки и ноги отнялись. Не хочу в Ханьдаохецзе, мне бы назад, до нашей сопки добраться. Видно, змеи со всей долины, когда их водой несло, на деревьях устроились, а теперь друг к другу в гости плавают.

Позади меня неожиданно раздался тонкий визг. Я оглянулась: только этого недоставало! Кутька! Заметил, что я отправилась в плавание, и сам за мной поплыл, а силёнок мало, уже задыхается.

Я повернула к нему. А мимо, совсем рядом, проплывает змея и тоже на него косится.

Ух, проплыла! А Кутька уже тише взвизгнул и на меня смотрит умоляюще. Что же с ним делать? А видеть, как он захлёбывается, тоже сил нет.

Кутька заметил, что я к нему повернулась, и завизжал радостно и благодарно. Я тихонько схватила его за загривок и посадила к себе на плечи. От этого и сама окунулась с головой, но тут же выплыла. Ну, усидит ли дурачок на месте? И удивительно, он понял и держался смирно-смирно, а я плыла очень осторожно, чтобы его не смыло водой.

Я плыла и вспоминала — говорят, змеи на собак бросаются охотнее, чем на людей. И к чему такое некстати вспоминается… А на ветках ближних деревьев так и шелестят змеи. Уф!

К счастью, я отплыла не очень далеко, так что вскоре мы благополучно возвратились. Кутька на радостях зазвонил об этом во все колокола, но я успела добраться до своей комнаты и переодеться. Так никто и не узнал о моём знаменитом путешествии, а то бы опять попало.

А через несколько дней и до железной дороги уже можно было добраться посуху. Наше заключение кончилось. Скоро и вся вода спала, долина освободилась. Но какой кругом был вид! Трава исчезла под слоем ила и всякого сора, ноги тонули в грязи. Однако горячее солнце быстро высушило землю, и молодая трава так же быстро прикрыла все следы разрушения, точно ничего и не было.

Хорошее проходит быстро.

Прошло и наше лето. И вот однажды, когда горы из зелёных превратились в красно-золотые и в воздухе уже чувствовался по утрам острый волнующий запах осени, мы оказались на платформе станции. Мы уезжали в Петербург учиться, я и трое старших. Дома оставались Тарас, Кутька и Попка. Попка сидел последний раз у меня на плече.

— Он будет плакать без вас, Сонечка, — печально говорил Тарас, — он очень будет плакать, и я тоже. Потому что большие не очень хорошо умеют дружить с маленькими. А вы очень умеете, правда?

— Спасибо, Тарасик, — сказала я и крепко его поцеловала. — Только не плачь, ведь весной мы опять приедем. И раков будем ловить, и по горам лазить, и с Попкой и с Кутькой дружить. И ещё махаонов наловим. Хорошо?

Попка свистнул, как паровоз, и перекусил мою цепочку. Тарас взял его на руки.

Я вспрыгнула на ступеньку. Колёса застучали, и красно-золотые горы поплыли мимо окна назад… в весёлое лето.

Солнце стояло уже высоко, когда я, отдохнув и умывшись после длинного пути, вышел на главную улицу заводского посёлка. Улица эта заросла курчавой травой, только посередине её вилась, обходя камни и выбоины, узкая дорожка. По обе стороны улицы тянулись деревянные заборы с резными калитками, а внизу, под горой, с журчанием пробивался к реке холодный прозрачный ключ.

Всё это было совсем не похоже на московские улицы с накалённым асфальтом и высокими каменными домами. До того не похоже, что я, пройдя несколько шагов по дорожке, остановился и долго смотрел то на покрытые тёмным еловым лесом горы, то на коричневого жука, важно переползавшего дорогу.

— Хорошо! — сказал я вполголоса и, глубоко вздохнув, встал на цыпочки и потянулся — так мне стало вдруг легко и приятно.

Но тут же я вздрогнул и обернулся.

— Ты что можешь? а?.. — раздался позади меня звонкий голос.

Перед открытой калиткой стоял паренёк, немного выше меня и пошире в плечах. Он как-то особенно задорно упирался в землю босыми ногами, руки засунул в карманы, а локти расставил широко и по-обидному.

— Ты что можешь, а?.. — повторил он и, шагнув за калитку, в глубь сада, прибавил: — А я — вон что! — И неожиданно наклонившись, проворно встал, на голову, вскинул ноги кверху и заболтал ими в воздухе. Потом перевернулся, подпрыгнул и, подбоченившись, занял прежнюю позицию у калитки. — Эх ты, Москва! — сказал он презрительно и, тряхнув рыжими вихрами, хотел прибавить ещё что-то, должно быть, обидное, но тут я успел оправиться от первого смущения.

— Только-то! — протянул я. — Ну, брат, в Москве не этому учат.

Быстро нагнувшись, я прошёлся колесом, вскочил на ноги и принял оборонительную позицию.

Но это было лишнее: веснушчатая физиономия задиры засияла искренним дружелюбием и восторгом.

— А ведь я тебя вздуть ладился, — заявил он так весело, точно это было самое приятное для меня сообщение. — Приехал, думаю, петух московский, я те покажу Москву… А ты вон какой!

И разом, почему-то оглянувшись, переменил тон.

— Сюда, — сказал он. — Тут наискосок к речке ближе. Валяем? Живо!

— Куда? — недоверчиво отозвался я и хоть и переменил позу на менее вызывающую, но кулаков не разжал: кто знает, что ему ещё вздумается, этому рыжику.

— На пчельник. Куда же ещё? — удивился мальчик. — К деду Софрону чай с мёдом пить. В колхозный сад. Теперь мы с тобой дружим, — деловито прибавил он после некоторой паузы. — Коли Петюха к тебе вязаться будет, ты мне только скажи, я ему наломаю. Айда!

Я смотрел на него во все глаза, всё ещё не решаясь двинуться с места.

— То драться, а то на пчельник… — проговорил я нерешительно, но потом оглянулся и махнул рукой.

— Идём, — сказал я твёрдо.

— Поспевай, — крикнул уже на ходу мальчуган и, завернув за угол сада, помчался вниз по тропинке, прямо к самой Серебрянке.

— Мы тут вброд, — продолжал он, немного запыхавшись от быстрого бега. — Моста у нас нету. Только скорей, а то мамка увидит — сейчас работы надаёт, она на это люта.

Глаза у нового знакомого были весёлые, голубые, в рыжих крапинках, точно и туда забежали веснушки, вихор топорщился, и весь он мне вдруг страшно понравился.

— Сейчас дед Иван по саду ходит, на яблони глядит: где подрежет, где что. А дед Софрон — за пчёлами, — заговорил опять Рыжик, ловко пробираясь сквозь кусты лозняка. — И ругаются. А потом вместе чай пить сядут. С вареньем. Мы, значит, в самое время и поспеем: нам либо варенья, либо мёду дадут.