Ну вот, и улыбнулись наконец, а то сидели, как сыч… Ничего мы не продешевили, скажу я вам. После походов с вами, командир, все эти титулы и ордена – чистый мусор… Да, а вы-то что? Ну, с вами понятно, вы теперь и сами король, можете измышлять любые ордена, а вот Мару можно было с нами отпустить, чтобы ей что-нибудь блестящее навесили. Право слово, заслужила девка.

– Да я ее и не держал…

– Глупости, – сказала Мара. – Я сама когда-нибудь буду королевой, зачем мне сейчас побрякушки от чужих королей?

– Скромница она у меня, – погладил ее по голове Сварог.

– Просто у меня хорошая память, – сказала Мара. – Лесная Дева предсказала, что троим из нас суждено надеть короны. Один уже напялил.

Остаются целых двое, почему бы мне среди них не оказаться?

В стороне королевского дворца глухо, тяжело ухнул пушечный залп.

После короткой тишины в нескольких местах печально ударили колокола, неспешно, с большими промежутками меж ударами, и в эти паузы вплетался долгий, медленно затухавший звон птелосов. Сварог понял, посмотрел на реку. В этих широтах ночь подступала моментально, падала, как занавес, вода уже стала почти черной, дома над рекой протянулись темной стеной.

Пора было ударить колоколу Главной Башни, означая наступление ночи, а двум десяткам звонниц в разных концах столицы этот удар повторить. Но, что случалось невероятно редко, Вечерний Колокол так и не прозвучал. Еще дважды ударили пушки, продолжался печальный перезвон храмовых колоколов, гонгов и птелосов, что-то засветилось там, где королевский мост соединялся с левым берегом, а длинная лодка заскользила к середине реки, призрачно белая на фоне темного могучего потока. Остановилась, удерживаемая слаженными взмахами весел, Сварог снял шляпу.

Сине-желтое пламя, яркое, горевшее ровно, вспыхнуло у борта лодки и, отделившись от нее, поплыло по течению, вскоре миновав то место на набережной, где сидел в коляске Сварог со спутниками. Теперь они видели, что это фонарь в форме перевернутой и усеченной снизу пирамиды, синий, покрытый золотыми геральдическими лилиями. Року бон, погребальный фонарь ронерских королей. Сварог долго смотрел ему вслед. С этим фонарем, отправившимся к океану, уходили в небытие Барги – развратники и покровители храмов, великие стратеги и дебилы, меценаты изящных искусств, то осыпавшие золотом художников, то сжигавшие по пьяной прихоти фаворитки библиотеки и ценнейшие полотна живописцев прошлого; чернокнижники и святые, моты и скупцы, полнокровные эпикурейцы и аскеты-ханжи, собиратели и неудачники – и, наконец, личности, бесцветные во всех отношениях.

Фонарь скрылся за близлежащими домами, но Сварог долго еще смотрел на темную реку, чувствуя себя чужим в этом городе, где больше не было Делии, которую он не сумел уберечь. Потом сказал, ни на кого не глядя:

– Знаете, о чем я подумал? Оказывается, в отличие от нашей бравой компании, великому множеству народа так и не случается за всю свою жизнь кого-нибудь убить. Странно, правда? Как другой мир, честное слово… – И совсем тихо произнес:

Ледяной Бугас, Шкипер Темного Моря, капитан почтенной бригантины «Невеста ветра», четвертые сутки пребывал в унылом, каком-то устоявшемся недоумении. С теткой Чари он был знаком с незапамятных времен, знал за ней (как и она за ним, взаимно) столько озорных дел, что хватило бы на полдюжины Монфоконов, и сделал бы ей одолжение не в пример серьезнее, чем просто отвезти из одного места в другое, вдобавок за хорошую плату, парочку ее друзей, обходясь с ними со всей любезностью. Бригантина все равно уходила в море, а каюта квартирмейстера так и пребывала пустая (ибо сам квартирмейстер давненько покачивался на рее горротского корвета «Гривастый крокодил», должным образом просмоленный для долгой сохранности – а нового еще предстояло подобрать со всем тщанием).

Вся беда была в том, что Бугас терпеть не мог нераскрытых загадок.

Любых. Водился за ним такой грешок, из-за которого капитан дважды совершенно бескорыстно впутывался в опасные дела, пахнущие серьезными тайнами, ради одного удовольствия оказаться среди знающих разгадку. Бывают страстишки и похуже, а на доходы капитанская слабость мало влияла, так что команда давно свыклась – всех на свете денег все равно не захапаешь, нужно иногда что-то и для души…

Но эта странная парочка была загадкой непробиваемой. Высокий барон со спокойными серыми глазами серьезного убийцы, привыкшего перерезать глотку лишь при необходимости (каковое качество Бугас в людях ценил и уважал, будучи сам таким же), и смазливая девчонка-лауретта (сначала представлялось – дочка или племянница, оказалось – любовница).

Поначалу Бугас, еще не видя их, решил, что у них хлопоты с легальным выездом из страны. Каковую гипотезу вроде бы подтверждало невиданное количество тихарей, перед самым прибытием странной парочки прямо-таки хлынувших в порт, как зерно из распоротого во всю длину мешка. Но парочка поднималась на бригантину открыто, без малейшего волнения, а тихари, такое впечатление, порывались встать навытяжку и таращились пугливо, как пассажиры захваченного «купца» на абордажную команду. И «вольную»[48] Бугасу принес из капитаната вместо обычного письмоводителя, с благодарностью получавшего за эту услугу серебрушку, сам комендант порта, министерский секретарь, чин, как известно, приравненный в армии к полковнику, а на море к флаг-капитану. От какового неслыханного феномена, ни разу не случившегося ни с одним мореходом, будь он честный каботажник или головорез с корсарским патентом в кармане, Бугас ошалел настолько, что по многолетней привычке сунул его превосходительству сестерций – а тот, ровно пребывая в некотором затмении чувств, монету взял…

Первые два дня барон, отвлекаясь лишь на завтраки, обеды и ужины, затворником сидел в каюте покойного квартирмейстера и, по докладам главного кухаря, беспрестанно читал бумаги, которых у него с собой был целый мешок. Даже с наступлением темноты ставил «карбилку» и продолжал шуршать. Добросовестный кухарь, за годы плавания на «Невесте ветра» малость заразившийся от капитана той же страстишкой, успел запустить глаз – благо бумаги барон после его прихода не прятал и ничем не прикрывал.

Кухарь клялся, что никакими картами кладов или «золотыми шарами»[49] и не пахнет. Насколько удалось усмотреть, обычная ученая заумь, упражнения книжников. Скорее Бугас мог оказаться главой снольдерских виргинатов, проповедовавших трезвость, целомудрие и полный отказ от мясного, чем барон – книжником. И все же он сидел над своими бумагами двое суток, как пришитый.

Одно можно утверждать со всей уверенностью – виргинатом барон не был.

Мясо он наворачивал, подаваемое вино аккуратно выпивал, а кухарю, заодно и убиравшему в каюте, девчонка в первый же вечер непринужденно и буднично заметила, что возиться с двумя постелями не следует, нужно приготовить одну на двоих. Веселого нрава кухарь, простодушно попытавшийся ухмыльнуться, вдруг на пару секунд выпал из реальности и обнаружил себя лежащим на полу с дикой болью в области ложечки. Увы, и он сам, и все остальные не связали сначала этот феномен с рыжей девчонкой – решили, что кухарь опять обожрался и получил что-то вроде апоплексического удара.

Рыжая лауретта, в отличие от спутника, часто и подолгу гуляла по палубе, откровенно маясь скукой. Поскольку выяснилось, что мужская постель ей знакома, а соблазнительна была девчонка, как чертенок, мысли иных морских волков помоложе приняли игривый оборот. Заметивший это Бугас процедил сквозь зубы, что два раза он не повторяет, а пассажиры – друзья его друзей, так что любой, вышедший за рамки хорошего тона, немедленно пожалеет, что родился на свет. Большинство из одержимых игривыми мыслями вообще оставили всякие поползновения от греха подальше, но Красавчик Ройбен, разбивший больше женских сердец, чем князь Клабур – стаканов[50], и не подумал обстенить паруса[51]. Увешавшись всеми своими побрякушками и разодевшись в лучший «береговой» наряд, он с виолоном наперевес тенью скользил за синеглазой прелестницей, что ее определенно забавляло.