— Гормоны, будь они неладны, — пояснила она лениво в пространство, — климакс!

При слове «климакс» мы с Манькой и Каринкой переглянулись. Его часто употребляла Ба, когда ругала кого-то.

— Небось у нее климакс, вот и ведет себя неадекватно, — хмыкала она.

Мы и подумать не могли, что климакс, кроме не пойми какого поведения, может еще и к волосатости приводить!

Очень скоро дети свыклись с Тетилиниными новыми реалиями и стали подходить, чтобы погладить ее по шерстистой спине.

— Не болит? — сочувственно качали они головой.

— Очень болит, — хохотала тетя Лина.

— А почему вы хотя бы не бреете… сь? — спросила Каринка.

— Только этого не хватало — жопу себе брить!

— Мыыыыееее! — замычали мы. Слов, чтобы выразить нахлынувшие эмоции, в нашем лексиконе не существовало.

— Товарищ Маргарита, а у нас тоже есть эти… как его… гормоны? — кинулись мы пытать нашу вожатую сразу после водных процедур.

— Конечно, у всех гормоны.

— И у нас???

— И у вас.

— И у нас тоже будет климакс?

— Да.

Лучше бы товарищ Маргарита сказала, что у нас вырастет вторая голова или обе ноги со временем станут левые! Тихий час девочки нашей комнаты провели в волнительном совещании.

— Умрем в двадцать пять, — рубанула воздух ладонью девочка Седа, — дальше жить просто нет смысла. Волосатая старость — это же ужас.

— Ужас-ужас, — повторили эхом остальные девочки.

— Моей маме, например, тридцать пять, и она очень даже ничего, — засопела я.

— Так то мама! А то ты! — вздернула брови Седа и постучала согнутыми пальцами себя по макушке.

Звук получился таким громким, что все вздрогнули.

— У тебя что, голова деревянная? — Маня подошла к Седе и постучала ее по лбу. — Можно?

— Чего спрашиваешь, раз уже постучала? — обиделась Седа.

— А чего это у тебя голова как барабан гудит? — не осталась в долгу Манька.

— Ничего ты не понимаешь. Ты меня по лбу когда постучала, громко гудело?

Маня еще раз постучала по Сединому лбу, а потом, для сравнения, постучала по своему.

— Да вроде нет.

— То-то. Если хочешь, чтобы звук получился громким, надо втянуть нёбо, будто ты говоришь «О», сложить губы трубочкой и только тогда постучать себя по голове. И не по лбу, а по макушке.

И все, махнув рукой на маячивший за порогом климакс, кинулись тренироваться на своих несчастных черепушках, стараясь «перестучать» друг друга. Хорошо, что тихий час вскорости закончился, иначе мы бы себе последние мозги стуком вытрясли.

А однажды у нас в лагере случилась гостья. Как-то Гарегин Сергеевич уехал в город и вернулся на следующее утро не один, а в сопровождении какой-то тетеньки. Тетенька носила непроницаемое выражение лица и воинственно оттопыренную во все стороны попу. Попа была такой большой, что в рост и в ширину тетенька казалась одинаковой.

— Ребята, знакомьтесь, это ответственный работник райкома Софья Ишхановна. Сегодня вместо водных процедур вы прослушаете ее лекцию о политической ситуации в мире.

— Ну почемуууу вместо водных процедуууур? — расстроились мы. — Можно о политической ситуации в мире рассказать в тихий час!

Но Гарегин Сергеевич объяснил, что Софья Ишхановна очень занятый работник и сразу после лекции должна вернуться на работу, поэтому ждать тихого часа она никак не может. Лагерь понуро поплелся в столовую, а потом построился на плацу, чтобы послушать лекцию таинственной тетеньки из райкома. Актового зала, как вы понимаете, в «Колагире» не было.

Софья Ишхановна вышла на плац в пионерском галстуке и поинтересовалась, нравится ли нам в лагере.

— Нрааааавится, — соврали мы.

— Это хорошо, — кивнула она и сразу перешла к сути дела. Грозно хмурясь и называя западные страны клубком змей, прошлась по НАТО и рассказала о подвиге простого вьетнамского народа, не сдавшегося капиталистическому агрессору. Далее она подробно ознакомила нас с решениями последнего съезда ЦК КПСС. Кончик длинного носа Софьи Ишхановны услужливо вздрагивал в такт лекции, юбка почтенно трепетала вокруг необъятных бедер. Каждые пять минут лектор снимала очки и окидывала заскучавшие отряды долгим, немигающим взглядом. Дети тут же вытягивались по стойке смирно и сурово глядели вперед.

— Вопросы есть? — спросила Софья Ишхановна, закончив свой политический ликбез.

— Нет! — в один дружный выдох рявкнули мы.

— Очень жаль, — осуждающе глянула на Гарегина Сергеевича наша гостья. Гарегин Сергеевич дернул подбородком и остервенело заходил желваками, но говорить ничего не стал.

Под апокалипсическое Славиково дудение вожатые вручили Софье Ишхановне благодарственное письмо и рамку меда и выпроводили из лагеря вон.

Мед дед Сако буквально от сердца оторвал — пасека у него была небольшая, а значит, каждая рамка на счету.

— С такой кормой не есть надо, а пахать круглые сутки, — гневно пыхтел он потом в сторожке.

— Саркис, я твой должник навек. Хочешь, буду с тобой в шахматы играть? — предложил растроганный Гарегин Сергеевич.

— Хочу!

И вечерами в сторожке стали разворачиваться жаркие баталии.

— Вот тебе шах и мат, сначала играть научись, а потом ко мне приходи, сынок!

— Саркис! Подожди минуту. Какой шах и мат? А где мой ферзь? Ферзь вот здесь стоял, куда он подевался?

— Я, что ли, должен за твоим ферзем следить? Твой ферзь, ты за него и в ответе!

— Саркис, да ты жулик, я смотрю.

— Собакин щенок, какой я тебе жулик? Я же два хода назад твою королеву конем положил! Голова твоя дырявая, всю память растерял среди этих душманов. Давай еще одну партию, авось отыграешься, хе-хе!

— Не надо про душманов, не трави мне душу, дед.

— Не буду, ладно, извини. Е2-Е4, поехали, Гарегин Сергеевич.

Через неделю случился родительский день.

В преддверии столь знаменательного события субботу объявили санитарным днем. И если первую половину дня дети провели в немилосердной уборке — драили комнаты, протирали окна и меняли выданное по случаю чистое постельное белье, то всю вторую половину небольшими группами ходили в баню — помыться и устроить кой-какую постирушку.

Баня находилась в двадцати минутах ходьбы от лагеря и являла собой весьма странное сооружение — деревянные стены были насквозь съедены жучками, в единственном окне левым верхним клыком торчал осколок стекла, а под потолком в витиеватом узоре проходили устрашающего вида трубы. Трубы там и сям были обмотаны какой-то драной материей, которая периодически ссыпалась вниз жесткой, пахнущей ржавчиной трухой. И только бетонный пол с парочкой сливов да сикось-накось приваренные к трубам лейки свидетельствовали о том, что это таки баня, а не заброшенный ангар для допотопных тракторов «Коммунар».

Несколько руинный интерьер помещения оживляло раскидистое, вполне себе самодостаточное птичье гнездо, которое красовалось на локте дальней трубы. Мы какое-то время с любопытством разглядывали его, задрав кверху облезлые от летнего солнца носы.

— Никак воронье? — предположила Каринка.

В подтверждение ее слов из гнезда высунулся недовольный темный клюв и грозно уставился на нас.

— Она птенцов высиживает! — ахнули мы и побежали к нашей вожатой, докладываться о птице.

Но товарищ Маргарита уверила нас, что эта ворона — вполне натренированная видом голых людей ворона.

— Мы здесь мылись, и не раз. Она сидит себе тихонечко в гнезде и никого не трогает. А птенцов там нет, не волнуйтесь.

— А почему нельзя перенести гнездо на дерево?

— Нельзя. Дед Сако объяснил, что если мы попытаемся это сделать — ворона обидится, улетит и больше не вернется.

— Почему? — расстроились мы.

— Видимо, так у них, у ворон, заведено. Вы лучше не отвлекайтесь, а быстрее заканчивайте свои дела. Очередь-то большая, всем надо успеть сегодня помыться.