Зато они говорили о другом — о том, что смена полюсов, должно быть, осуществляется за счет перенаправления к монолиту собранных в пучок магнитных лучей, вырабатываемых машиной лорда Келвина; монолит же их усиливает, разгоняет, сворачивает в кольцо, а затем выбрасывает в пространство, раскрутив, как детский волчок. Для Кракена вся эта абракадабра была совершенно непостижима, но ведь недаром же лорд Келвин и его коллеги считались гениями по части электричества и механики. Задачи вроде этой для них — детская забава. Что и говорить, у них на плечах и головы совсем другие, чем у обычных людей.

Щурясь, Кракен уставился сквозь тьму на монолит, который казался еще черней на бархатном фоне звездного неба, и вновь поразился непостижимой проницательности великих ученых. Перед ним немыслимая, поистине волшебная машина, которая будет приведена в действие нынче же утром. Как может он, Билл Кракен, человек с умственными способностями ниже среднего, повредить эту чудо-машину? Преисполнившись сомнениями, Билл покачал головой. Да, именно ему поручено дело небывалой важности — всего-навсего материальное спасение рода людского… Но ведь он всего лишь маленький человек, мало что смыслящий в этой жизни. На его долю выпадало всякое: его предавали и подставляли, он пресмыкался в лондонских стоках в компании убийц, но все-таки выжил, полагаясь на свои силы. Вот и теперь ему следует довериться своему низменному чутью. Все равно на большее он не способен.

Затаив дыхание, Кракен прислушался. Ни звука. Только далекое уханье совы долетело до него из сумрака ночи. Он отвязал мехи и потряс ими у уха: внутри перекатывались зерна и кусочки сухого печенья. Вставил горловину мехов в медный раструб и стал яростно качать, прислушиваясь, как съедобный мусор с сухим шуршанием уносится прочь по наклонной трубе. Внутренность мехов уже опустела, а Кракен все продолжал дергать за ручки, отчаянно закачивая корм подальше, в самые недра аппарата, — спешка в таком ответственном деле ни к чему хорошему не приведет.

Наконец, удовлетворенно вздохнув, Кракен вернул мехи на пояс и поднял клетку с мышами. Взбудораженные зверьки шумно суетились — видимо, предвкушали вечерний моцион или каким-то образом учуяли, что стоят на пороге небывалого приключения. Кракен прижал клетку к отверстию трубы и потянул вверх дверцу. Мыши запищали и забегали, бросая по сторонам любопытные взгляды — на ошметки газеты на дне клетки, на розовое ухо соседа… Затем, жадно принюхавшись, грызуны один за другим рванули вниз по трубе, словно овцы — по склону холма, полные решимости добраться до лакомства в виде печенья и зерен.

Со змеями вышло даже проще. Вся дюжина гадов бесшумно выскользнула в трубу, спеша покинуть надоевший мешок и устремляясь вслед за мышами. А не запихать ли в трубу и сам мешок, просто чтобы знать наверняка, что ни грызуны, ни змеи не выберутся оттуда раньше времени? Впрочем, это рискованно: лорд Келвин или кто-то из особо бдительных охранников могут обнаружить «затычку» прежде, чем Кракен ее уберет. А Сент-Ив особо настаивал, что ни в чью голову не должно закрасться подозрение, будто поломка машины — дело рук человеческих. Причина должна выглядеть естественной: мыши и змеи. Пусть думают, что всему виной исконные обитатели сарая, которые-де обосновались в механизме на законных правах. Тогда мысль о причастности Сент-Ива улетучится сама собой.

На исходе намеченного часа Билл Кракен опустил голову на подушку. Впрочем, сон его не был спокойным: той ночью ему снились охотники и жертвы — чешуйчатые охотники и грызуны, которые бойко выскакивали из отверстия трубы и исчезали во тьме, подчистую съев все зерно и не оставив внутри ничего, что могло бы засорить и вывести из строя механизм. Впрочем, что еще оставалось, кроме как довериться Провидению? Неудача, если она все же постигнет Кракена, покажется сущей мелочью по сравнению с теми ужасами, что обрушатся на человечество после успешного запуска машины. Дай Бог сил и здоровья лорду Келвину, философски размышлял Кракен. Он представил себе стареющего лорда, день и ночь работающего над своим двигателем, уверенного в том, что это изобретение — величайший из даров, поднесенных им роду людскому. Разочарование его будет безмерно. Может статься, несчастный все-таки заслуживал право хоть единожды опробовать свою машину? Пусть даже ценою предреченных бед и горестей… Увы, теперь уж ничего не выйдет. Что ни говори, мир сей — средоточие скорби, сотканное из противоречий.

К тому времени, как Сент-Ив и Хасбро добрались до Дувра, ясное апрельское небо потемнело, налетел ветер, и бичуемое дождем Северное море, вздымая валы, ударилось в безудержное буйство. Широко расставив ноги для устойчивости и кутаясь в непромокаемую куртку, Сент-Ив спасался от ливня под козырьком ходившей ходуном палубы парома, шедшего в Остенде[9]. Его трубка дымила как печная труба, а сам он всматривался в размытый мрак небес, щуря глаза под натиском не менее мрачных мыслей, совершенно равнодушный и к холоду, и к дождю, и к ветру. Не связана ли столь внезапная перемена арктической погоды с экспериментами Королевской Академии наук? Уж не поменяли ли они полюса раньше времени, и не этим ли вызван бунт атмосферы? Неужели Кракен потерпел неудачу? Сент-Ив завороженно смотрел, как над его головой то и дело нависает серая гора воды, готовая перевернуть паром, но вдруг, словно одумавшись, опадает, бурля водоворотами, а затем вздымается снова, — и ветер, срывая с ее гребня клочья пены, обращает их в мелкие брызги, секущие лицо.

Его планы, по всей видимости, терпят крах. Дирижабль, на который он возлагал такие большие надежды, неожиданно «вышел из строя». Черт! Судьба самой Земли висит на волоске, а этот проклятый дирижабль никак не запустить. Если так пойдет, к концу недели все поголовно «выйдут из строя». Джек Оулсби остался в Рамсгейте, где кучка идиотов продолжала колдовать над дирижаблем, но пока что впустую. В клубке расчетов возникла, как сказали бы математики, еще одна переменная величина: удастся ли механикам вовремя вернуть его в «строй»? И сумеет ли Джек на пару с пилотом, у которого мозг не больше блошиного, отыскать соратников в арктических пустынях Северной Норвегии? Лучше даже не думать об этом. Всему свое время и всему свой черед, напомнил себе Сент-Ив. Они покинули Джека, пожав ему руку и оставив компас в надежде, что он справится сам, и устремились на юг, намереваясь следовать за Нарбондо по суше.

Где же в таком случае Игнасио Нарбондо? Видимо, он вместе с Харгривзом отплыл из Дувра несколькими часами ранее, — очевидно, под другим именем: билетер так и не нашел его фамилии в списке пассажиров, севших на паром до Остенде. Сент-Ив живо описал его: горб, копна спутанных сальных волос, плащ… Вот только никто так и не вспомнил, чтобы подобный субъект поднимался на борт. Впрочем, если Нарбондо прокрался на паром ранним утром, нет ничего удивительного в том, что его не заметили.

Вполне допустимо, хотя и сомнительно, что Сент-Ив совершил огромную ошибку, дав Нарбондо одурачить их всех — обвести, так сказать, вокруг пальца. Возможно, доктор сейчас направляется, скажем, в Рейкьявик, с присущим ему коварством намереваясь обратить себе на пользу вулканическую деятельность в центральных районах Исландии. Или сидит в удобном кресле в самом центре Лондона и прыскает со смеху в свою шляпу. Что в таком случае остается делать Сент-Иву? Двигаться дальше с упорством стойкого оловянного солдатика? Он вообразил, как, вконец отчаявшись, углубляется в скандинавские леса и умирающим оленем бесцельно кружит там меж редких деревьев.

Но в Остенде дождь неожиданно перестал, ветер унялся, и твердая почва под ногами вернула Сент-Иву уверенность. В холодном помещении Морского вокзала какая-то женщина варила в чугунном котле мидий, помешивая сдобренную луком и кусочками масла стряпню поварешкой. Над котлом вился пар настолько ароматный, что от одного лишь запаха у Сент-Ива голова пошла кругом.