«Почти 600 человек промаршировали молча, ритмично, дисциплинированно по правой стороне улицы… Вдруг 600 глоток стали скандировать: „Из огня спасительной ненависти возникает наш боевой призыв: Германия, пробудись! Германия, пробудись! Германия, пробудись! Германия, пробудись!“ Все это точно в такт и на едином дыхании. „Германия, пробудись!“ Это и вправду брало за живое. … Первые зрители стали нерешительно хлопать — открывались все новые окна, аплодисменты, крики „браво“, „хайль“. Германия на Кантштрассе [одна из центральных улиц на западе города — Т.Т.] наконец-то пробудилась. Внизу маршировали наши вдохновители, а я стоял на балконе, уставившись вниз. С открытым ртом. „Закрой рот, тут не летают жареные голуби!“ Это была моя мать. Тот весенний вечер 1932 года я до сих пор вижу передо мной, как будто это было вчера»[114].

Такие сцены маршей штурмовиков на рубеже 30-х годов стали привычным явлением в жизни германских городов и, конечно, же столицы. Жители бюргерских кварталов, испытывавшие страх перед завтрашним днем в период кризиса, страх перед крушением уютного мирка частного дома или квартиры, привычного образа жизни, разочарование в так до конца и непонятой демократии Веймарской республики, отягченной репарациями и экономическими проблемами, сначала с удивлением, а потом и с возраставшим интересом наблюдали из окон за движением этой иногда увлекающей, иногда пугающей новой силы. Силы. Это слово во многом определяло и отношение к национал-социалистической партии.

«Что теперь случится? — спросил я. — Кого выбирать?» «Этого я еще не знаю, но нам срочно снова нужна власть и порядок, экономика разваливается, репарации нас пожирают, мы проиграли войну и потеряли нашу честь»[115]. Ответ отца мальчика, бывшего офицера резерва времен Первой мировой войны, был типичен. Тоска умеренных консерваторов из средних слоев по кайзеровскому времени с его надеждами и величием, жестокая боль поражения в войне, связанная с переменами в частной жизни, иногда с принудительной сменой профессии, непривычные политические катаклизмы и идеологические постулаты демократии, социализма, ужасы большевистского режима в России, раздуваемые прессой, рождали желание разом покончить с этим «инородным» для Германии хаосом, найти и довериться Силе, которая энергично приведет общество в «норму», в порядок, восстановит стабильность.

Уже 30 января 1933 г., через несколько часов после назначения Гитлера рейхсканцлером, по улицам Берлина прошло факельное шествие, с восторгом прокомментированное по радио на фоне бравурных маршей на всю Германию: «Адольф Гитлер стоит у окна. Его оторвали от работы. Лицо Гитлера серьезно, но в его выражении не читается самодовольства победителя. И все же его глаза сияют при виде пробуждающейся Германии, при виде этого моря людей из всех слоев общества… работников ума и кулака…»[116]. В этом пассаже явно прослеживается стиль самого Геббельса и его последовательные усилия по формированию харизмы фюрера. Последовавшие двенадцать лет немцы будут слушать этот до бесконечности варьировавшийся спектакль о гениальности своего великого вождя.

По материалам интервью, приход национал-социалистов к власти запомнился так или иначе большинству опрошенных старше 10 лет, хотя они отмечали, что в их семье изменения в повседневной жизни возникли не сразу. На торжественные церемонии и шествия берлинцы отправлялись посмотреть всей семьей[117], при этом отношение к новой власти было настолько неоднородным, что разброс мнений поначалу был весьма широк, вплоть до полярных[118]. Некоторые не скрывали определенное воодушевление мужской части семьи, особенно старшего поколения, основанное большей частью на надеждах в сфере внешней политики, нередко смешанных со страхом, что дело вновь кончится войной[119]. Другие вспоминали об ироничном, но в то же время уважительном отношении отца к Гитлеру («этот парень понаделает великих дел»[120]), некоторые семьи вообще переезжали в феврале-марте из-за детей за город и младшие ничего не заметили, но зато, когда на несколько дней в апреле вернулись в Берлин, «весь город был красным от флагов»[121]. Интересен факт, рассказанный одной из респонденток: ее отец, районный судья по гражданским делам, очень любил свою 14-летнюю старшую дочь и занимался ее воспитанием, даже доступно говорил с ней на политические темы, что в целом являлось скорее исключением, чем распространенным явлением. В это время он также объяснил ей свое отрицательное отношение к нацистам как к авантюристам, но сделал это преднамеренно не дома, а на прогулке в лесу, предупредив, чтобы она избегала разговоров на эту тему[122].

В целом, факельное шествие и торжественный марш штурмовиков 30 января 1933 г. в Берлине оставили у людей впечатление, что произошла, причем законным порядком, не простая смена власти, но Германию ждет наконец-то «новое начало»[123]. «Странно, что это [30 января 1933 г. — Т.Т.] стало событием, которое захотела посмотреть половина Берлина и даже наша собственная семья. Многочисленные перемены правительства в Веймарский период не вызывали такого ажиотажа, да и сейчас многие из бюргерских слоев и рабочих относились к Гитлеру с полным недоверием и отрицанием»[124]. В жизни семьи эти настроения новизны тоже отражались, но менее осознанно. Даже дети знали, что пришел новый канцлер, но на первом плане и у них, и у взрослых зачастую стояли другие проблемы. «Я не думал много об этом, не старался попасть в струю, … только потом я сказал себе, что придут другие и опередят меня [в карьере — Т.Т.]»[125]. «Первым великим делом национал-социалистов для меня было продление пасхальных каникул до 1 мая», — откровенно заявляет тогда 10-летний берлинец Клаус Брокерхоф[126], специально посвятивший свои воспоминания первым месяцам нацистского режима и даже назвавший их «На пути в Третий Рейх». Если родители и относились к происходящему настороженно, то при детях вопросы политики не обсуждались, их высылали из комнаты или обидно приказывали «закрыть рот» и ни о чем не спрашивать[127].

Тем не менее в каждой речи, которые первоначально слушали по радио всей семьей[128], Гитлер обещал восстановление спокойствия и порядка, устранение безработицы, хлеб и свободу, призывая сплотиться и забыть о разногласиях во имя будущего. Притягательная оптимистическая сила «пробудившегося Рейха», «народного сообщества» охватила общество и в том числе столицу нового режима. Наконец-то у многих, кому недоставало «высокой цели» в жизни в это затянувшееся безвременье, появилась высокая мотивация — скорое возрождение Германии, Отечества, сплочение и единство народа. Многие представители интеллигенции, средних слоев, настроенные национал-патриотически, видели в нацистах оптимальное сочетание положительных моментов социализма и национализма, законных преемников исчерпавших себя политических сил предшествующего периода.

Историк Норберт Фрай отмечает «быстрое падение уровня культурно-политического самосознания и прежде всего критического разума в либерально-демократических кругах, прежде всего у интеллигенции. […] Наступило время политической десенсибилизации, когда даже культурное бюргерство почти не реагировало на эксцессы… Притягательность модернистско-динамичного „движения обновления“, которое после многолетней „борьбы“ наконец-то „достигло“ власти, была велика»[129]. Тоталитарный характер новой власти, законы о чрезвычайных полномочиях правительства и первые эксцессы с легкостью списывались на «трудности старта» и извинялись необходимостью навести порядок[130]. Большие города, такие как Берлин или Гамбург, периодически потрясали серии столкновений между правыми и левыми радикалами и такие схватки и до 1933 г. воспринимались как близкая опасность гражданской войны. В этой связи по-настоящему потряс берлинцев пожар рейхстага в ночь с 27 на 28 февраля. На следующий день около дымящейся руины, оцепленной полицией, толпились зеваки, обменивавшиеся многозначительными репликами: «Надо подождать, что выйдет из этого», «Так просто рейхстаг не поджечь, должен быть какой-то червь, ну, там, вверху» и т. п.[131]. Тем не менее это событие и последовавшая антикоммунистическая истерия подтверждали в глазах многих мужчин-глав семей правоту нацистов: Германия стоит на краю пропасти.