– Что, нету? Может, брат, изъявший медальон, еще не вернулся?

– Вернулся. Полчаса назад.

У Воли нижняя челюсть будто окаменела.

– По правилам всякий боец, произведший реквизицию, немедленно по возвращении должен сдавать конфискат в казну. Не сдал – значит, вор. У своих братьев украл! За это – суд. Вот что. Ты его опознаешь?

– Лица я не видел. Но знаю приметы.

– Отлично. Сейчас увидишь всех. – Главарь анархистов зло барабанил пальцами по столу. – Слыхал, что часовой про голосование говорил? У нас раз в неделю перевыборы артельщика. Такой порядок. Каждый четверг, в пять пополудни, общее собрание. Сегодня как раз четверг, и время, – он взглянул на часы, – половина пятого. Пойдешь со мной, покажешь мерзавца.

Собрание артели происходило на заднем дворе – должно быть, в здании не было помещения, способного вместить весь отряд. На асфальтовой площадке, зажатой между главным корпусом, флигелями и оградой, стояло сотни полторы людей – как сразу заметил Фандорин, почти сплошь «братьев». «Сестер» вместе с уже знакомой ему Рысью не набралось бы и десятка. Анархические дамы были не менее живописны, чем мужчины, но в данный момент они Эраста Петровича не интересовали.

Хорошо, что все собрались снаружи, на холоде. Значит, были в верхней одежде и, что особенно кстати, в головных уборах. Фандорин пересчитал гарибальдийские шляпы (двадцать семь), выбраковал тех, кто не в плаще с пелериной (получилось одиннадцать), а из этих выделил высоких и чернобородых. Осталось всего три человека.

Один – кадыкастый, с бороденкой перьями, совсем юный, но при этом ерепенистый, с вызывающе выпяченной нижней губой. Стоял руки в карманах, время от времени поплевывал.

Другой – смуглый, с быстрым взглядом, всё время переступающий с ноги на ногу, словно готовый сорваться с места. Из фартовых, ясно.

Третий, наоборот, совершенно неподвижный, физиономия каменная, почти до глаз заросшая дремучей бородой.

Любого из троих очень легко было представить в роли уличного грабителя.

Вел собрание жутковатый Барс-Джики. И понятно почему – видно было, что дикая вольница побаивается свирепого кавказца.

Оратор из Джики был никакой.

– Ну чэго, – сказал он, уперев руки в бока. – В пэрвый раз что лы? Давай, Арон. Выходы.

Вот и всё вступление.

Должно быть, Воле как действующему артельщику полагалось обратиться к собранию с предвыборной речью.

Она тоже была не слишком длинной.

Воля поднялся на крыльцо, обвел двор своим пылающим взглядом, начал негромко:

– Спасибо, что раз за разом меня переизбираете. Надоело, поди, каждую неделю слушать одно и то же. Поэтому я коротко. Про самое главное. Про нашу черную правду. Она почему называется черной?

Слушали его хорошо. Толпа отлично чувствует настоящую, неподдельную одержимость, подумал Фандорин, и заряжается, а то и заражается ею.

– …Потому что мы человека не забеливаем и не раскрашиваем. Мы его любим черненьким. Таким, каков он есть. Я люблю вас всех. Злых, обиженных, больных сифилисом, про́клятых, никому не нужных, грешных, преступных – всяких. И знаете почему? Потому что вы – здесь, в артели «Свобода», а значит, для вас свобода важнее всего. Вы такие же, как я. Вы мои братья и сестры. Как и я, вы ничего и никого не пожалеете во имя свободы. А я ничего и никого, включая самого себя, не пожалею ради вас, и вы это знаете. Всё, я кончил. Вы свободные люди, решайте.

Ему не хлопали, одобрительно не кричали, но молчание было красноречивее аплодисментов.

Вот каким должен быть вождь. Во всяком случае, в охваченной революцией России, сказал себе Эраст Петрович и вздохнул. Ничего и никого не жалеть – слишком дорогая цена. Даже за свободу.

А Воля встал рядом и спокойно, будто только что не произносил высоких слов, шепнул:

– Ну? Видишь мерзавца?

– По приметам подходят трое, – так же тихо ответил Фандорин. И объяснил, кто именно.

– Спартак, Топор, Жохов… – процедил Воля, недобро прищурившись. – Ладно. Выборы кончатся – разберемся.

Собрание тем временем продолжалось.

Когда Джики спросил, готова ли артель голосовать или еще кто хочет выступить, поднялась рука.

– Хватит с нас Арона! – крикнул какой-то в картузе. – При таком Воле никакой воли нет! Братва, даешь актера в артельщики! Невского желаем!

Громов-Невский был тут же, в плаще поверх рубашки, бледноватый, но улыбчивый. Он помахал всем рукой и шутливо поклонился, уронив на лоб пышную прядь.

– Это наш артист, – сказал Воля. – Знаменитость. Отлично выступает на митингах и вообще много сделал для пропаганды наших идей.

Эраст Петрович не уловил в этих словах ни враждебности, ни ревности.

Толпа оживилась. Кто-то засмеялся, кто-то выкрикнул:

– Давай, Невский! Скажи речь!

Актер легко поднялся по ступенькам, скинул плащ, тряхнул шевелюрой. Говорил он с эффектными паузами, отлично поставленным баритоном.

– Дорогие братья и еще более дорогие сестры! Я тоже буду краток. В отличие от предыдущего оратора я вас всех терпеть не могу. Потому что вы уроды. Половина – бандиты, а половина – психи, вроде вашего покорного. Чем сидеть дома, чай пить, ищете приключений на свою задницу. – Аудитория засмеялась. – Но я торчу в этом шалмане по той же причине, что и вы. У них там, – Невский махнул рукой за ограду, – скукота, а у нас тут весело. Правда, могло бы быть еще веселей. Моя выборная программа включает в себя только один пункт. Даешь вместо сухого закона мокрый! Седьмое правило надо переписать: «Кто не умеет пить и от спирта или марафета превращается в свинью – того гнать в шею, а все прочие квасьте себе на здоровье». Всё, я кончил. Вы свободные люди, решайте, – очень похоже передразнил актер глуховатый голос Воли и поклонился.

Во дворе и хлопали, и смеялись.

– Они вас сейчас сместят, – сказал Фандорин с тревогой. Дело, которое, казалось, шло к концу, в этом случае осложнилось бы.

– Пускай, – равнодушно бросил Воля. – У людей свободный выбор. Хотят пьянствовать – их дело. Ничего, за неделю поймут, что так нельзя, и снова выберут меня, а сухой закон восстановят. Ты не волнуйся. Остальных правил никто не отменяет, так что вора мы все равно выявим.

Джики объявил голосование.

– Сначала подымай рукы кто за Арона, – сказал он и сам первый вскинул кулак.

К удивлению Фандорина, почти вся толпа последовала примеру грузина, в том числе и Невский. Поймав взгляд Эраста Петровича, актер подмигнул. Стало ясно, что кроме всеобщего внимания и аплодисментов «герою-любовнику» ничего и не требовалось.

Благодарственную речь победитель произносить не стал.

– Кто на дежурстве – по местам! – крикнул он. – Остальным тоже далеко не отлучаться. Жохов, Топор, Спартак, через пять минут ко мне!

– Что вы собираетесь делать? Обыскать их?

Фандорин не поспевал за угрюмым артельщиком. Тот остановился, подождал.

– Нет. Обыск унизителен. К тому же вор мог где-то припрятать добычу. Потолкую с ними. Я же говорил, я хорошо вижу людей. Да и ты, я уверен, в них разбираешься. Нарочно велел им зайти не сразу. Коротко объясню про каждого. Спартак, самый молодой, когда-то был учеником телеграфиста, но с прошлого февраля втянулся в революцию. Он к нам попал из безмотивников.

– Кто это?

– Самые крайние из анархистов. Считают, что все представители эксплуататорского класса преступники и подлежат уничтожению. Безмотивники подкладывали бомбы в вагоны первого класса, поджигали дорогие дачи, обстреливали окна богатых домов. Безо всякого мотива, отсюда и название. Спартак – парень резкий, даже жестокий. Думаю, от юношеского максимализма. Но неплохой. Во время ноябрьских боев штурмовали мы штаб милиции Временного правительства, а там – собачий питомник. Ну, пожар, псы воют, не могут выбраться. Так Спартак кинулся прямо в огонь и выволок ищейку. Рисковал. Не думаю, что это он ограбил стариков. То есть отобрать медальон мог, но утаить – непохоже.