— Нет, памятника посмотреть не успела, не была в том районе, — сказала Таня, перебирая книги. — А вот о Гангутском бое сейчас вам найду кое-что…

Мичман ждал, опершись на барьер. Никогда еще, возникла чудесная мысль, не получал столько радости от внешне простого разговора, от такого вот ожидания в маленькой, залитой солнцем каютке. Казалось — не библиотечную книжку ожидает он, а прихода какого-то необычайного, огромного счастья.

Не потому ли так радовался, что сейчас увидел опять, еще раз убедился, что на руке Татьяны Петровны нет больше тоненького, похожего на обручальное кольца?

Копенгаген проплывал линией бесконечных причалов, стрельчатыми вышками соборов, будто свитых из окружающего город тумана. Дождь прекратился давно, туман на волнах исчез, но берег все еще был в сырой жемчужно-серой дымке.

Портовые склады, круглые нефтяные цистерны вырастали, казалось, прямо из неподвижной черной воды. К тесаным плитам причалов жались борта теплоходов и шхун, косые полоски парусов. Дома набережной, нависшие над проливом, смотрели в волны гигантскими готическими литерами на приземистых широких фронтонах.

Андросов окончил обход кубриков и вахтенных постов ледокола, поднялся на палубу из кочегарки. На траверзе «Прончищева» была центральная часть города. Андросов взял в штурманской рубке бинокль, стоя на мостике, рассматривал береговую черту.

Он повел биноклем в сторону, и в радужном обрамлении линз плеснулась рубчатая вода. В сдвоенный круг окуляров вплыла двухмачтовая шхуна, будто впаянная в водный свинец. Лишь вытянутый ветром флаг — белый крест на выцветшем красном полотнище — говорил о движении парусника.

Андросов разжал пальцы. Город, плывший, казалось, совсем близко по борту, отдалился. Дома, корабли, многовековые камни пристаней слились в одну неясную черту на горизонте.

У двери в рубку стоял лейтенант Игнатьев. Светлая прядь волос выбивалась из-под лакового козырька его сдвинутой на затылок фуражки. Игнатьев что-то медленно вписывал в общую тетрадь.

Увидев капитана третьего ранга, перестал писать, глядел как-то виновато.

— Стихи сочиняете, товарищ лейтенант? — спросил Андросов. — С музой беседуете в свободное время?

Он знал: Игнатьев сейчас не занят по службе, только недавно сдал штурманскую вахту Чижову.

— Почему же стихи? — смутился Игнатьев.

— Да я поэта за десять шагов узнаю, хотя бы по волосам! — шутливо сказал Андросов.

Движением руки лейтенант заправил волосы под фуражку.

Две страсти были у лейтенанта Игнатьева. Поэзия и штурманское дело. Вернее, штурманское дело и поэзия. В толстую общую тетрадь с выведенным любовно на обложке рисунком боевого корабля, рассекающего бурные волны, лейтенант, еще будучи в училище, стал вписывать наиболее полюбившиеся ему стихи, перемежая их строфами собственного сочинения…

— Дайте прочесть, что написали. Честное слово, останется между нами, — сказал улыбаясь Андросов.

Столько подкупающей мягкости было в этой улыбке, что улыбнулся и лейтенант, застенчиво протянул тетрадь. Андросов прочел четко написанные строчки:

— Из вас может выйти поэт, лейтенант, — серьезно сказал Андросов, отдавая тетрадь.

Игнатьев вспыхнул от удовольствия.

— Хорошо подмечено: как затушеванный рисунок этот берег в тумане. А что за Эресунн? Для рифмы, что ли, придумали?

— Никак нет, товарищ капитан третьего ранга. Эресунн — это же правильное название Зунда. Так он на всех штурманских картах обозначен.

— Значит, нет натяжек для рифмы? Это совсем здорово. Вам и в печати уже выступать приходилось?

— Печатался в училищной газете, кое-что в нашу флотскую давал… — Игнатьев смотрел доверчиво, уже видел в Андросове лучшего друга. Немного замялся. — Сейчас мою песню разучивают матросы, музыку к ней подобрали сами.

— «Бывают дни» — это ваш текст? — Игнатьев кивнул. — Песня душевная, матросам она полюбилась.

Игнатьев весь сиял.

— Только есть просьба. Вы капитану второго ранга Курнакову не говорите, что я здесь стихи сочинял, — с запинкой сказал Игнатьев.

— Почему же? Вы же не в часы вахты писали?

— Все равно. Начальник штаба мной недоволен. Считает, что стихи писать — не дело штурмана.

— Да? — сказал Андросов. — А я как раз думал, что поэзия и штурманское дело — довольно близкие категории. И там и здесь нужна предельная точность работы. А кстати, лейтенант, я думаю, — из вас должен выработаться хороший агитатор. Секретарь комсомольской организации не беседовал с вами об этом?

— Заходила речь. Да у меня большая штурманская загрузка…

— Значит, не стремитесь быть в нашем активе? Напрасно. Каждый подлинный поэт — агитатор. Помните, Маяковский писал: «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря…» Вот что, лейтенант, в четырнадцать ноль-ноль будет в моей каюте собрание агитаторов. Отдохните к этому времени и обязательно приходите. И принесите какие-нибудь стихи для нашей стенгазеты.

— Есть быть на собрании и принести стихи!

Андросов смотрел, как, отбросив с бровей вновь выбившийся из-под козырька чуб, лейтенант весело сбежал по трапу.

— Однако пустовато после войны на европейских морских дорогах, — негромко, как будто обращаясь сам к себе, сказал капитан Потапов, стоя на мостике у машинного телеграфа.

Корабли, чуть покачиваясь, медленно продвигались вперед. «Пингвин» и «Прончищев» в кильватерном строю, соединенные тросами между собой и с высящимся позади них доком. «Топаз» — в кильватере дока.

Они двигались вдоль датского берега, из Зунда в Каттегат, проходили сейчас самое узкое место пролива.

Здесь, сходясь почти вплотную, берега Ютландии и Скандинавии салютуют друг другу белыми и желтыми крестами датских и шведских национальных флагов.

Андросов прошел на ют ледокола. Свободные от вахт матросы собрались возле поручней, глядели на берег. Там блестел готическими башнями над самой водой массивный замок из красноватого камня. Сторожевые каменные вышки, раскаты крепостных стен, черные точки бойниц…

— Замок Хельсингборг, — сказал кочегар Гладышев, большой любитель чтения. — Слышал я: вот тут-то, уверяют датчане, и жил принц Гамлет.

— Если не жил, то должен был жить, — откликнулся Андросов.

Матросы с любопытством смотрели на берег.

— Это какой Гамлет? О котором пьеса в театрах идет? — вмешался в разговор боцман Птицын. Он стоял у барабанной лебедки, следил за натяжением тросов, но сейчас придвинулся ближе к поручням. — Так, так… Хорошо, прямо нужно сказать, замок его сохранился.

— Где жил принц Гамлет, герой датских народных сказок, увековеченный в бессмертной трагедии Шекспира, сейчас, конечно, невозможно установить, — сказал Андросов. — Но знаете, товарищи, еще Вольтер, знаменитый французский философ, писал: «Если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать». Вольтер хотел сказать этим, что бог необходим правящим классам, чтобы его именем держать в подчинении народ. Точно так же датчанам полезно утверждать, что замок Хельсингборг — это и есть Эльсинор, упоминаемый в трагедии Шекспира. Это необходимо им для привлечения туристов.

Матросы повернулись к Андросову.

— Меня лично, товарищи, в этом деле удивляет одно… — продолжал капитан третьего ранга.

— Что так сохранился этот замок, так сказать, на протяжении веков? — подсказал боцман Птицын.

— Нет, Иван Андреевич, — улыбнулся ему Андросов. — Странно то, что этот замок вообще сохранился на месте! Что какой-нибудь делец не перевез его, упакованным в ящики, за океан. Почему не устроить в таком замке доходный ночной ресторан с вывесками над дверями зал: «Комната блаженства — здесь Гамлет поцеловал Офелию» или «Комната ужаса — здесь преступный претендент на престол влил яд в ухо собственному брату». Это было бы как раз во вкусе американских бизнесменов.