- Не твоё собачье дело, Настенька, - возвращает он мне мой же ответ. Но я его и жду. Скалюсь и приторным шёпотом парирую, склонившись к его уху:

-Как и моя безопасность, Сергей Эльдарович, не ваше. Горите желанием нести за меня ответственность? Разводитесь или удочеряйте. А если нет - не тратьте моё время, у меня ужин стынет, и я не собираюсь из-за ваших пьяных, рыцарских потуг есть холодный суп.

Он, кажется, охренивает с такой отповеди. Я же разворачиваюсь, и иду на выход.

-Ох, Настюша-Настюша… - ласково с нотками одобрения и даже восхищения посмеивается Долгов мне вслед. Оборачиваюсь перед самым выходом в зал. Сама не знаю, зачем. Просто хочу ещё раз взглянуть на него.

Он стоит, скрестив руки на груди и будто любуется мной.

-Что? – смутившись, бросаю раздражённо.

-Красивая ты, Сластён. – усмехается он и тихо, будто самому себе добавляет. - П*здец, какая красивая.

Это грубое, до невозможности банальное признание пробирает до дрожи и звучит так, как никакой «размытый дождём Невский» никогда звучать не будет. Сглатываю подступивший, острый ком, и отвожу взгляд. Меня скручивает болью и становится нечем дышать. Я не понимаю… Просто не понимаю!

Зачем он пошел за мной? Зачем говорит такие вещи, когда в зале его ждёт не менее красивая девочка? Зачем этот голодный, жаждущий взгляд, если меня так легко заменить? Зачем это всё? Зачем?

Не помню, как вернулась в зал. Перед глазами стояла пелена из слез и все мои силы уходили на то, чтобы не дать им прорваться. Суп был холодным и соленым, но я все равно ела. Морщилась, но ела. Только бы не оборачиваться и не видеть, как он там со своей прогибающейся «переводчицей» проводит время. Хотелось убежать, но гордость не позволяла. Не для того я выиграла наш словесный бой.

Доев суп, выпиваю еще один бокал шампанского для храбрости и готовлю себя к новой порции боли, ибо знаю, не удержусь и все равно посмотрю напоследок. Однако, стоит мне обернуться, вместо Долгова и его модельки передо мной предстает Яша Можайский собственной персоной, и все внутри обмирает.

-Ну, привет, сестрёнка, - противно растягивая гласные, облизывает он стеклянным взглядом.

-Как… как ты меня нашел? – выдыхаю через силу, даже не сомневаясь, что он здесь неслучайно.

-Кто ищет, тот всегда найдет, - гаденько ухмыляется он. – Поехали, прогуляемся.

Он берет меня чуть выше локтя, стягивая с барного стула мое парализованное ужасом тело. А я, как и в детстве, не могу от страха ни закричать, ни сопротивляться.

{1} - Пытки американских военнопленных в Северном Вьетнаме происходили в период активного участия США во Вьетнамской войне в 1965—1973 годах. Одной из распространённых форм пытки было лишение сна. Пленного привязывали или приковывали к стулу, заставляя сидеть в одном положении дни напролёт и при этом не позволяя спать.

{2} - Песня потрясающего поэта Ассаи “Остаться”. Рекомендую послушать на youtube, чтобы в полной мере почувствовать момент)))

-Я все равно не понимаю, зачем нам нужен этот Акерман. У него репутация мутного типа. Никто не в курсе, откуда он и на какие деньги создал свой хэдж-фонд. Чем с таким связываться, давай уж тогда Елисеева с Можайским запустим в дело и успокоимся! – заявляет сестра, как всегда, со всезнающим видом.

Обычно, меня веселит и абсолютно не напрягает её уверенность в том, что она - голова, а мы так… на подтанцовке. Мне это даже на руку. Чем больше человек о себе мнит, тем больше его можно грузить. Конечно, я далеко не серый кардинал, но все ниточки этого спектакля в моих руках, и у меня сейчас совершенно не то настроение, чтобы делать вид, будто это не так.

-А тебе ничего понимать и не нужно. Просто делай, как сказано, и не еб* мозги! – отрезаю раздражённо и залпом выпиваю остатки виски в бокале.

За столом повисает оглушительная тишина. Заводской п*здобратии так неловко и неудобно за меня, что в пору раскаяться. Но плевать я хотел, кто там и что думает. В конце концов, зачем нужны власть и деньги, если нельзя послать всех нах*й, когда хочется?

Зойка, естественно, не согласна. Начинает конфронтировать, рожи с надутыми от собственной важности щеками подхватывают. Опять по двадцатому кругу мусолится, что Можайский сместил нашего ставленника в налоговой, и вот-вот горячо-любимая инспекция нагрянет с проверкой. Само собой, мои партнёры на панике и не понимают, почему я не хочу, как можно скорее инициировать в отношении Можайского процедуру импичмента. Я же не вижу смысла объяснять, что иногда надо прикинуться дураком в малом, чтобы выиграть по-крупному.

В общем, у нас за столом идиллия, как у немого со слепым. И надо бы этим, конечно, озаботиться, но все мои мысли крутятся вокруг мелкой заразы, сидящей за барной стойкой и спокойненько прихлебывающей суп. Точнее, делающей вид, что спокойненько.

Я - то знаю, что скрывается под этой наспех скроенной маской. По глазам её больным видел, по напряжённо - застывшим сейчас плечам чувствую. Она сидит ко мне спиной, безразмерный пиджак скрывает очертания ее тела, но в тоже время подчеркивает беззащитность. Хрупкая такая моя девочка, потерянная, одинокая…

Смотрю на нее, и внутри что-то едкое, ноющее ворочается, как тогда… когда на остановке ее оставил, и она мне вслед смотрела своими зеленющими, полными горечи, глазищами, выжигая в груди дыру. Я тогда думал, жалость это. Думал, скроюсь за поворотом, в дела погружусь и пройдет, выкину из головы. А ни хрена!

День за днем шёл, а дыра только больше становилась, засасывая в свою пустоту все, чем бы я не пытался ее залатать. Ни работа не спасала, ни семья, ни друзья, ни тёлки… Как того додика из фильма тянуло и всё. Манило со страшной силой. Однажды даже не выдержал, поехал за детьми в школу, чтоб ее увидеть.

Просто, бл*дь, увидеть!

Я потом этот порыв долго переваривал. Ржал над собой, прикалывался, а толку-то? Все равно, словно придурок помешанный, прокручивал в голове момент, как она из школы вылетает смеющаяся, что-то торопливо говоря Ольке и на прощание посылая воздушный поцелуй. Всего минута, но она была подобна солнечной вспышке на фоне хмурых, серых дней.

Сказать, что я охренивал с самого себя – не сказать ничего. Циничная скотина во мне разве что в голос не выла, пытаясь всей этой поеб*ни найти логичное объяснение. В ход шли теории о запретных плодах, незакрытых гештальтах, упавших мороженках и совсем лютая дичь – нетронутом цветочке.

Хотя, как бы не было смешно признавать, меня реально возбуждало и будоражило то, что у неё не было мужиков. Но если бы дело ограничивалось только этим, я бы без зазрения совести продавил Настьку на отношения без обязательств. Это не так уж сложно, учитывая, её возраст и чувства ко мне. Конечно, это был бы огромный риск, но я придумал бы, как устроить все без палева. Дети детьми, враги врагами, а отказывать себе, когда так клинит - кукуха поедет. Проще было переломать девочку в угоду своим желаниям.

Иной раз, устав от бесконечного круговорота мыслей о ней, я порывался так и поступить, но вспоминал, как она заливисто смеётся колокольчиком, выходя из школы, и понимал, что не могу, а главное – не хочу. Не хочу пачкать её, ломать.

Я вдруг с удивлением осознал, что для меня её беззаботный смех стал важнее моих, не знающих отказа, желаний. Что я вполне готов метаться, как больной на всю башку псих, только бы не видеть больше эту девочку раздавленной, кричащей, что всем на неё насрать.

Короче, экзистенциальный кризис, как сказала бы Зойка, цвел во мне пышным цветом. И я всерьез подумывал вызвать своего мозгоправа из Нью-Йорка. Накануне подписания важных контрактов и перемен эти сбивающие с толку эмоции были совершенно ни к чему. Мне не нравилась их подоплека, и сбой в собственных настройках. Одно дело законы природы, по которым вполне естественно, что у мужика все откликается и поднимается навстречу двадцатилетним упругим сиськам, и общей свежести, а другое – вот такой бардак из противоречий в башке. Неизвестно, к чему он мог привести, поэтому я с еще большим остервенением погрузился в дела, не оставляя себе ни одной свободной минуты для дебильных мыслей и порывов.