— Я…

— Ничего не случилось?

— Нет… Мне нужно было вас видеть.

— Пожалуйте вот в ту дверь, в гостиную. Я сейчас к вам выйду.

— Ради Бога!..

— Три минуты.

Серизье с досадой удалился в спальную. Секретаршу он мог принимать в халате, в туфлях на босу ногу; принять так барышню, с которой он на днях пил шампанское в До-вилле, было невозможно. «Чего ей нужно?» — спрашивал он себя с недоумением. Серизье поспешно снял халат, натянул носки на панталоны пижамы. «Верно, опять разговор о том, чтобы стать моей помощницей. Но почему такая спешка? Ведь они, кажется, только сегодня должны были приехать…» Подвязка все не застегивалась; он раздраженно сорвал ее с носка, надел брюки, пиджак и оглянул себя в зеркало; так на худой конец можно было показаться. Серизье вышел в гостиную. Жюльетт, опустив голову, стояла у стены.

— Мадмуазель Жюльетт, я чувствую себя опозоренным человеком, — сказал он шутливо, подвигая ей кресло. — Вы все-таки, надеюсь, не думаете, что я встаю в двенадцать часов? У меня дурная привычка работать по утрам в халате, когда я никого не жду.

В том, что она ожидала его, почему-то стоя у стены, во всей ее позе, в опущенной голове, в бледном лице было что-то странное и беспокойное.

— Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю вас. — Она села, держась в кресле неестественно прямо.

— Когда вы приехали? Неужели вчера вечером? Тогда мы, очевидно, путешествовали в одном поезде.

— Нет, я приехала сегодня… Часа два тому назад.

— Надеюсь, ничего не случилось? — осведомился уже с некоторой тревогой Серизье, садясь против нее в кресло.

— Нет, не случилось ничего, — медленно произнесла Жюльетт.

Все выходило не так, как она хотела, как она ждала. Его халат был первой неожиданностью. Как было сказать все это человеку, который первым делом пошел надевать брюки? Серизье глядел на нее с удивлением. Он хотел было спросить: «чем могу служить?» — но почувствовал, что это неудобно после их более тесного знакомства в Довилле.

— Ваш брат тоже приехал с вами?

— Да.

— Ваша мама здорова?

— Да, здорова.

Серизье замолчал. Удивление его все росло.

— Ведь, в самом деле, ничего не случилось? — повторил он через минуту.

— Я хотела вам сказать одну вещь.

— Я вас слушаю. — Серизье вдруг почувствовал, что у него без подвязки начинает спускаться левый носок на ноге, это могло быть видно. Садясь, он механически, как всегда, дернул брюки у колен. — Я вас слушаю, мадмуазель Жюльетт, — сказал он, стараясь поставить ногу так, чтобы носка не было видно.

— Я вам хотела сказать одну вещь… Я знаю, что это глупо… Может быть, гадко… Я хочу остаться у вас!

— Остаться у меня? — повторил Серизье. «Что такое: гадко?» — удивленно подумал он. — Я знаю, мадмуазель Жюльетт, вы хотите у меня работать. Я уже говорил вашей маме, что с удовольствием сделаю все от меня зависящее. Хотя должен предупредить вас, что…

— Я говорю не об этом. — Жюльетт собрала все силы. — Я была бы счастлива служить вам и помощницей, но… Я люблю вас…

И это вышло худо, совсем худо: она не «выпалила» этих слов и не «выговорила их едва слышно». Привычка к спокойной рассудительной речи была в ней слишком сильна: слова сказались просто, без интонации, как самая обыкновенная фраза в ужасном противоречии со смыслом.

Серизье вытаращил глаза.

— Вы меня любите? — растерянно повторил он. Носок на его ноге опустился до туфли, открыв волосатую ногу.

— Я хочу быть вашей любовницей.

Эти слова Жюльетт приготовила заранее. Она приготовила заранее многое, — теперь все забыла, кроме этих коротких страшных слов, — но они тоже прозвучали так обнаженно, просто, грубо. «Вышел фарс», — промелькнуло у нее в голове.

— Хочу быть вашей любовницей, — сказала она снова, с отчаяньем.

— Вы хотите быть… Вы шутите, мадмуазель, — наивно произнес Серизье.

В ту же секунду он пришел в себя. «Вот оно что: экзальтированная девчонка! Так она в меня влюблена! И она!…» — На него нахлынула радость. Наивность сразу соскочила с Серизье. С ним никогда подобных происшествий не было, но экзальтированных девчонок он видал на сцене, как видал и сходные положения. Из глубины подсознания Серизье выплыл первый любовник, высокого роста, с сильными уверенными движениями, с мощным грудным голосом. Он спокойно, не торопясь, рассматривал Жюльетт. Носок на левой ноге перестал его беспокоить. «Да, она недурна собой. Как это я ее не замечал? Муся Клервилль гораздо лучше, но…» Серизье давно не испытывал такого волнения. «Да, сейчас… Здесь? В спальной не убрана постель».

Он взял ее за руку. Независимо от волнения, жесты его, взгляд, интонация голоса почти всецело определялись полусознательными воспоминаниями о том, что он где-то когда-то видел на сцене. — «Дитя мое», — начал он, и это «дитя мое» было из какой-то пьесы или книги. — «А ведь ей в самом деле нет двадцати лет! — вдруг подумал он. — Конечно, несовершеннолетняя и, должно быть, девушка».

Эта мысль немного его охладила. Он хотел сказать: «Дитя мое, какой луч света, какое счастье вы внесли в мою жизнь!» — и обнять ее. Вместо этого Серизье поцеловал Жюльетт руку — выше перчатки — и сказал: «Дитя мое, вы бесконечно меня тронули!» Жюльетт заговорила, объясняя свой поступок, свои чувства. Но слова, которые дома казались безрассудно-красивыми, здесь звучали плоско, глупо, бесстыдно. С растущим отчаянием она чувствовала, что все пропало, что она тонет. Жюльетт остановилась, с ужасом на него глядя. Серизье представились многочисленные неприятности, которые неизбежно должно было повлечь то, что он вперед называл минутой увлеченья. — «Иметь дело с Леони! „Вы обесчестили мою дочь! Вы обязаны жениться!“ Она не очень хороша собой. Муся Клервилль гораздо лучше, да и Люси не хуже… Нет, нет, я не могу связать судьбу ребенка с бурной жизнью социалистического агитатора!..» Эта отчетливая формула сразу все решила. — «Связаться с Леони и с ее салоном! Через неделю об этом напишут в газетах: я окажусь содержателем салона Леони или на его содержании!..» — Серизье совсем остыл. Сознание перевело: «она мне не нравится». — «Дитя мое, — сказал он снова, проникновенным голосом. Жюльетт вздрогнула, опустила глаза, скользнула взглядом по его волосатой ноге и снова подняла голову. — Дитя мое, вы не представляете себе, как меня тронул ваш безрассудный поступок!»

Он говорил минуты три, совершенно овладев собой: связная гладкая речь успокаивала его в самых трудных случаях жизни. Серизье и теперь говорил как первый любовник, но так, как может говорить с экзальтированной девчонкой первый любовник, страстно влюбленный в другую женщину. Он сказал все то, что мог бы сказать экзальтированной девчонке большой человек редкой порядочности.

— …Я уверен, вы скоро забудете это трогательное детское чувство. Мой долг, забота о вашей молодой жизни, о ваших интересах заставляет меня сказать вам это, — произнес он проникновенным тоном, так, как, случалось, на митингах предостерегал рабочих от всеобщей забастовки, в принципе вполне законной, но сейчас неподходящей и опасной: надо иметь мужество говорить пролетариату правду. Серизье вдруг опять вспомнил о носке. Улучив минуту — Жюльетт мертвым взглядом смотрела на стену, — он наклонился и быстро подтянул носок.

Жюльетт встала.

— Простите меня…

— Не мне вас прощать, — еще более глубоким, мягким, проникающим в душу голосом произнес Серизье. — Я должен от всей души благодарить вас за… — Он не сразу придумал, за что именно следует благодарить Жюльетт, и кончил: «за этот луч света», — теперь можно было сказать «луч света», но в другом смысле и с совершенно другой интонацией. Жюльетт быстро направилась в переднюю.

XIV

Патенты офицеров, наборные свидетельства солдат были давно проверены. Но полка синих драгун еще не было. Воины держались по нациям: баварцы с баварцами, поляки с поляками, испанцы с испанцами; были и хорваты, и венгры, и московиты, уведенные в неволю турками и бежавшие или выкупленные из плена. О прошлом, о родине, даже о вере спрашивать никого не полагалось. Ежедневно палатки обходили вербовщики и вели с драгунами беседу. Говорили, впрочем, лишь они сами и все об одном предмете: о графе Тзеркласе Тилли, о том, какой он великий, мудрый, справедливый человек, и какая честь служить под его начальством. В первый раз это удивило Деверу, на второй его раздражило, но с десятого раза он поверил. Служил он уже не первый год, и нигде такого обычая не было. Может, граф Тзерклас Тилли и в самом деле на других вождей ни в чем не походил, если о нем говорят так много?