Когда бар закрылся, они вытащили его на улицу прежде, чем Кинси успел ему заплатить за сегодняшний вечер. Их фургончик был припаркован в нескольких кварталах от клуба. Когда они подошли к машине, Кристиан разглядел, что там столпились какие-то люди. Среди них был и Зиллах. И как только Кристиан увидел его сияющие зеленые глаза, его беззаботное и по-прежнему гладкое и безупречное лицо, что-то внутри у него оборвалось. Он ждал этой минуты пятнадцать лет. Зиллах приподнял бровь и улыбнулся ему бледной и злой улыбкой.

Но кто остальные? Двоих из них Кристиан уже видел. Девушка с заплаканными глазами – она сегодня была в клубе. И светловолосый парень с бледными глазами… который слегка ошалел, когда увидел Кристиана за стойкой… солист «Потерянных душ?». Но было что-то еще… присмотревшись к нему получше, Кристиан вспомнил. Это был тот самый парень, который тогда в сумерках ехал на велосипеде и остановился у прилавка Кристиана, когда тот уже собирался заканчивать с розами и пойти поохотиться. Он был так голоден, что уже не мог ждать, и все-таки по каким-то непонятным причинам он не стал пить этого парня.

Второй парень – кажется, гитарист, – лежал на тротуаре, уткнувшись лицом в колени светловолосого. Его длинные ноги были вывернуты под совершенно невообразимым углом. Кристиан чувствовал запах его крови, но сейчас этот запах его не возбуждал. Сейчас его больше интересовало другое. Еще один парень. Совсем незнакомый.

Он стоял в сумраке за спиной у Зиллаха, так что Кристиан даже не сразу его заметил…

Это был истинный сын ночи, воплощение всех тонких и хрупких детишек, которые ходят в черном, подводят глаза черной тушью и выходят из дома лишь с наступлением темноты. Этот мальчик выглядел так, как будто он родился и вырос в задней комнате какого-нибудь андеграундного ночного клуба, вскормленный хлебом, размоченном в молоке пополам с виски. Его лицо было как будто вылеплено голодом. Да, вот подходящее определение для этого парня: голодный. Голодный до всего… до того, чтобы напиться и опьянеть, до спасения или проклятия, до самой ночи. Тени у него под глазами казались нарисованными размытой акварелью. Его бледные запястья были тонкими и слегка узловатыми.

Кристиан выбрался из объятий Молохи и Твига и шагнул вперед, безотчетно облизав губы.

– Ты кто? – спросил он.

– Это Никто, – ответил Зиллах. – Его так зовут.

До Кристиана не сразу дошло, откуда он знает это имя. Но он не забыл про Джесси и ее красивого сына. Все эти годы он пребывал в сомнениях, что ему, может быть, стоило оставить ребенка себе и воспитать его самому; и каждый раз напоминал себе, что он отдал ребенка в чужие руки лишь для того, чтобы дать ему шанс прожить жизнь, не запятнанную кровью. Но он не забыл… И теперь понял, что с тем же успехом он мог бы оставить ребенка себе. Кровь тянется к крови; благословенные и проклятые все равно находят «своих» – тех, для которых они предназначены.

– Никто? – переспросил он и подошел еще ближе.

Мальчик робко кивнул.

Кристиан закрыл глаза и вспомнил – слово в слово – свою записку, которую он приколол к одеяльцу маленького человечка в то давнее холодное утро.

– «Его зовут Никто, – процитировал он. – Заботьтесь о нем, и он принесет вам счастье».

Он был не готов к такой бурной реакции. Никто бросился к Кристиану, обнял его за талию и прижался к нему всем телом. Даже через два слоя одежды Кристиан чувствовал жар его тела.

– Да! – закричал Никто. – Да! Да! Они поменяли мне имя. Они меня звали Джейсоном, но я их всегда ненавидел, и я по-прежнему Никто, и теперь я дома, и вы знаете, кто я! Скажите мне! Скажите мне, кто я!

– Ты разве не знаешь? Ты – сын Зиллаха, – удивленно проговорил Кристиан. Он думал, они это знают. Но ответом ему была потрясенная тишина. Абсолютная тишина. Даже Молоха с Твигом притихли.

Никто ошарашенно уставился на Кристиана. Тени у него под глазами как-то вдруг стали глубже и гуще; губы слегка приоткрылись. Сейчас он выглядел как ребенок, над которым долго-долго издевались и который сбежал от своих обидчиков… но слишком поздно.

– Ага, – сказал он. Похоже, сказать что-то еще он был сейчас просто не в состоянии. – Ага.

Зиллах ласково оторвал Никто от Кристиана. Никто крепко зажмурился и съежился в объятиях Зиллаха, уронив голову ему на грудь. Впечатление было такое, что он впал в полуобморочное состояние.

Зиллах рассеянно погладил его по голове.

– Марди-Гра? – спросил он Кристиана. – Та девочка у тебя в баре?

Кристиан кивнул.

– Ну что же, – сказал Зиллах. Он был бледней, чем обычно, но держался по-прежнему вызывающе прямо, а его зеленые глаза светились неистовым счастьем. Счастьем и гордостью. – Что же, это меняет дело. Теперь все еще лучше, чем было. Гораздо лучше.

Молоха с Твигом принялись шептаться между собой. Кристиан услышал приглушенный смех. Солист прислушивался к разговору, но было видно, что сейчас его больше всего волнует состояние его друга. Девушка как будто вообще была где-то не здесь. Она стояла, привалившись спиной к фургончику и обнимая себя за плечи, и тупо глядела в пространство. Свет от уличного фонаря лежал ярким пятном у нее на волосах.

Кристиан поднял голову и посмотрел на луну. Она была почти полной. Ее свет был ярким – резал глаза. Кристиан зажмурился, но все равно продолжал видеть луну – ее серебряный отпечаток на внутренней стороне век. Луна светила на всех, кто присутствовал здесь, – на Стивена, который лежал, уронив голову на колени Духа, злой, раненный, сломленный; на Зиллаха, обнимающего своего ребенка, который, казалось, заснул у него в руках; на Молоху с Твигом, которые продолжали шептаться, склонившись друг к другу.

И на Энн. На Энн, которая стояла одна под луной. Густая сперма Зиллаха медленно текла у нее по бедрам.

Но сперма вытекла не вся. Внутри у Энн, в самых глубинах ее естества – где все было влажным и алым, – две крошечные клеточки сцепились друг с другом, и там зародилась жизнь. Микроскопический сгусток плоти, наполовину человеческой, наполовину чужой. Единокровный брат Никто. Или его единокровная сестра.

Стив вздрогнул и снова замер. Дух беспомощно погладил его по волосам. Никто застонал в объятиях отца – он потихонечку выходил из шокового состояния. Луна светила на небе, и Кристиан смотрел на нее. А крошечная капля плоти в утробе у Энн уже начала расти.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

21

Ночь.

Густая зеленая ночь. Ветви сосен склоняются низко над гравиевой дорожкой. Умирающая трава. Мусор в придорожных канавах. Коварная ядовитая ночь в пышных зарослях последних октябрьских пуэрарий. Через месяц вся пуэрария высохнет и станет похожей на ломкое бурое покрывало, наброшенное на деревья. Но сейчас она еще извивается под луной – сочная, зеленая, живая.

Зеленая ночь.

Скрипичная улица.

Трейлер на бетонных блоках, серебряный «шевроле-белэр» и пыльный черный фургончик припаркованы на грязном дворе, заросшем сорняками. За трейлером – непролазные заросли диких роз, чьи кружевные цветы должны продержаться до самого ноября. Дикие розы неприхотливы.

Никто знал, что если повернуть голову, то в окне спальни будет видна колючая гравюра – розовые кусты на фоне ночного неба. Но ему не хочется шевелиться. Он лежит неподвижно, вытянувшись на постели Кристиана. И только его пальцы лениво перебирают сверкающие черные волосы Кристиана и рассеянно гладят его по спине.

Кристиан вздохнул и пододвинулся ближе. Уткнулся лицом Никто в шею. Никто почувствовал крошечную вспышку боли, когда Кристиан прокусил ему кожу.

Он знал, что Кристиан будет осторожен. Что Кристиан не сделает ему больно, что он только попробует его кровь. Немножко. Совсем чуть-чуть. Чтобы только почувствовать вкус. Сейчас они не кормились – они занимались любовью. Кристиан гладил бедра Никто, как будто впитывая ладонями тепло и мягкость его кожи. И все-таки Никто видел его клыки. Они были такие красивые. Он завидовал Кристиану и жалел, что он не родился несколько веков назад – еще до того, как у его расы начались необратимые физические изменения, продиктованные необходимостью приспособиться к жизни среди людей. Но каждую ночь оставаться трезвым… это была слишком высокая цена даже за такие роскошные клыки, которые изгибались под верхней губой, как два полумесяца из слоновой кости.