— Не-ет, — сказал Андрей. — Не читал…

— Зря, сэр, — осудил его профессор. — Советую почитать, когда будет время. Этот великий ум. Он однажды высказал важную идею: либо социализм победит насекомых, либо насекомые одолеют социализм. Николай Ленин имел в виду вшей. Не атомная бомба его пугала, сэр! А маленькая вошь, гнусный кровосос и разносчик инфекций. Гениальное предвиденье!

— Он имел в виду ваши исследования, — съязвил Андрей.

Профессор весело расхрюкался и под смех пропустил еще один глоток виски.

— Нет, но его мысль подсказала мне, где искать силу, способную повергнуть в прах всех наших противников…

Андрей уже по-новому взглянул на профессора. Оказывается, и он собирает вшей и блох под знамена войны. Вот почему его взяли в коллекцию Диллера!

Разобравшись в Хите, Андрей слушал его разглагольствования вполуха, время от времени поддакивал, а сам внимательно изучал собрание ученых.

Никого из приближенных Диллера в зале Андрей не замечал. Хозяин, решивший в этой среде до конца выглядеть только профессором, оставил и охрану и советников за дверями Митинг Хауса.Темудивительнее было увидеть Мейхью, который появился в банкетном зале во время спичей.

Стараясь ступать как можно тише, он подошел к Диллеру. Скосив глаза, Андрей наблюдал за их беседой. Лицо Мейхью было сосредоточено. Наклонившись к уху босса, сидевшего за столом, он о чем-то говорил и говорил ему. Судя по всему, в сообщении Мейхью не было ничего особенного: Диллер, слушая его, не переставал улыбаться. И все же после доклада оба не стали задерживаться на банкете. Диллер вдруг поставил бокал, обменялся несколькими фразами со своими соседями и вышел из зала.

Проходя вдоль стола, он празднично улыбался и, заметив Андрея, подошел к нему, чтобы пожать руку…

13

Со встречи в Митинг Хаусе Андрей приехал на Оушн-роуд. Работать не хотелось, и он, устроившись в кресле, открыл свежий номер журнала «Файн Арт», который обнаружил в почте. Это было солидное издание, рассчитанное на профессиональных художников, искусствоведов и коллекционеров: большой объем, мелованная бумага, многоцветные, прекрасно исполненные иллюстрации.

Бегло перелистывая журнал, Андрей вдруг обнаружил репродукцию, занявшую полную страницу. Ночь, излучина реки, мерцавшая таинственным зеленоватым блеском, и высоко в темном небе диск луны, глядевший на мир из-за легких изумрудных облаков. Она, светлая как окно, открытое в неведомые дали, манила и дразнила возможностью заглянуть в вечность, которой никто и никогда еще не видел. Картина дышала удивительной по силе умиротворенностью и неземным покоем.

Андрей сразу узнал полотно, но все же прочитал поясняющую подпись: «Архип И. Куинджи. „Ночь на Днепре“.

Сердце тоскливо дрогнуло, и мир, казалось, сразу поблек, будто набежавшая туча скрыла солнце, которое еще миг назад ярко светило.

Куинджи… Прекрасный и по серьезному незнакомый для Андрея мир русской живописи. Уезжая с Корицким из забайкальского гарнизона и уже представляя, чем ему предстоит заняться, Андрей искренне надеялся, что сбудется его мечта походить по выставкам, осмотреть сокровища Третьяковки, Пушкинского музея, съездить в Ленинград, посетить Эрмитаж, Русский музей. И вдруг оказалось — делать это ему запретили.

— Знать русское искусство, молодой человек, — предупредил Корицкий, — вам противопоказано. Все, что будет дозволено видеть и знать, объяснит Кирилл Петрович Чертольский.

Коль скоро с неизвестным Кириллом Петровичем предстояло встретиться, Андрей спросил:

— Кто он?

Не отвечая на вопрос, Корицкий сказал:

— Мне бы хотелось, молодой человек, чтобы вы отнеслись к Кириллу Петровичу по сыновнему. Это глубоко одинокий человек. Прекрасный художник. Но судьба его сложилась так, что на старости лет он остался один как перст…

— Кто он? — повторил вопрос Андрей, и Профессор понял, что именно интересует подопечного.

— Это замечательный человек. Патриот. Дворянин из древнего русского рода. Жил в эмиграции. В годы войны предложил услуги нашей разведке. Работал активно и плодотворно. С огромной пользой. Притом он в самом деле большой художник. Его картины есть в музеях Парижа и Лондона.

— Чертольский? — спросил Андрей. — Я потом посмотрю каталоги.

Профессор улыбнулся.

— Его картины подписаны другим именем.

— Каким? — Андрей допустил грубый промах и только потом понял это. Корицкий сурово поджал губы.

— Если люди берут псевдонимы, то чаще всего для того, чтобы их фамилий не упоминали. Верно? И еще. Кирилл Петрович будет знать вас как Николая Лукина. Кем вы были до и будете после, знаю один я. Договорились?

Тут только до Андрея дошло, что, называя его «молодым человеком». Профессор делал это из нежелания связывать его облик с конкретной фамилией, поскольку их у Андрея может оказаться множество, а может и ни одной.

Кирилл Петрович был типичным интеллигентом чеховского типа: узкое лицо, впалые щеки, небольшая бороденка клинышком, пенсне на бархатной ленточке, тихий голос и ровные, грамматически точные фразы. Единственное, что в представлении Андрея не вязалось с русским дворянским обликом Чертольского, так это его неумение правильно произносить звук «л». «Пйеелестно», — так звучало в его словах слово «прелестно». «Миво, миво», — говорил он, стараясь изобразить слова «мило». Поначалу Андрей даже не сразу схватывал, что ему говорил Художник.

В целом их отношения сложились сразу. Чертольский — одинокий старец без семьи и родственников, связанный с Россией только генетическими корнями, воспринял появление Николая Лукина в своем доме как подарок судьбы. Он проникся к ученику отеческим чувством и щедро дарил ему внимание и заботу.

Занятия протекали живо и интересно. Причем строились они каждый раз по-разному. Единственное, что не менялось, — жесткое требование полного послушания, о котором Художник постоянно напоминал ученику.

Квартира Чертольского — большая и неухоженная — являла собой нечто среднее между художественной мастерской и кладовкой читального зала в брошенной хозяевами библиотеке. Повсюду — на подоконниках, на полу, на телевизоре, на столе и стульях лежали пачки старых газет, потертых книг. Прислоненные к стенам стояли картины в рамах и фанерки, измазанные масляной краской, — этюды самого маэстро. Все нарисованное Чертольским поражало оригинальностью.

Увидев его полотно «Пожар», выполненное в синих тонах, без использования иных красок, Андрей замер в восхищении и изумлении. В синем мире, синей ночью, синим огнем полыхало темно-синее здание. От картины веяло мистическим ужасом. Увидев ее, хотелось сразу же отвести от полотна взгляд, но другая сила не позволяла этого сделать, заставляя смотреть и смотреть на бушующий синий огонь.

Не меньше мистики содержала картина «Шторм». Будь она выполнена в традиционной манере художников-маринистов, невольно бы стали напрашиваться параллели: кто лучше рисует волны — Айвазовский или Чертольский? Но оснований для таких сравнений не было. На картине Кирилла Петровича с ураганной стремительностью неслись кроваво-красные волны. Художник, отойдя от привычных цветов, изобразил море как необузданное бушевание крови. От взгляда на картину по телу пробегали мурашки.

В первый день после взаимного представления, которое в своей обычной строгой манере провел Корицкий, Чертольский без предисловий взял быка за рога. Он достал из шкафчика картонку, покрытую красками, — чей-то неоконченный этюд. Судя по всему, неизвестный художник зафиксировал часть песчаного берега, скалу и пенную полосу прибоя.

— Это образец, — сказал Чертольский. — Сделайте копию.

Задание показалось Андрею детским, если не сказать дурацким. Делать копию с этюда, выполненного наспех, небрежно, когда художника волновало только одно: как зафиксировать цвета, поразившие его воображение, было несерьезно. Но задание есть задание.

За час работы Андрей сделал небольшую картину по мотивам этюда: пустынный песчаный берег, скалы и волны, бьющиеся о них…