«Вот как становишься отцом! – подумал он. – Вот как я стал сыном!» Опять этот стон! Он не мог оставаться у двери, он не мог решиться уйти. Ведь это может длиться еще очень долго! Он повторял все время: «Не надо волноваться, не надо волноваться!» Легко сказать! Какая бессмыслица! Его мозг, его сердце в поисках облегчения вдруг напали на странную мысль: что если бы там рождался не его ребенок, не его, а Уилфрида; как бы он чувствовал себя здесь, на пороге? А ведь это могло случиться, вполне могло, – ведь теперь нет ничего священного. Ничего. Да, кроме того, что человеку дороже его самого, – кроме того, что вот так стонет там за дверью. Он не мог выдержать этого стояния у двери и пошел вниз. Он ходил взад и вперед по медному полу, с сигарой во рту, в бессильной ярости. Почему рождение должно быть таким? И в ответ пришло: «Не везде это так например, в Китае». Думать, что все на свете чепуха, – и потом вот так напороться! То, что рождается такой ценой, должно и будет иметь значение. Об этом он позаботится! Но мозг Майкла отказывался работать; и он стоял неподвижно, весь превратившись в слух. Ничего! Он не мог выдержать хождения по комнате и снова пошел наверх. Сначала – ни звука, потом опять этот стон! На этот раз он убежал в кабинет и метался по комнате, смотря на карикатуры Обри Грина. Он ничего не видел и вдруг вспомнил о «Старом Форсайте», Надо ему сказать!

Он позвонил в «Клуб знатоков», в «Смену» и во все клубы отца, думая, не пошли ли они туда вместе после собрания. И все напрасно. Было уже половина восьмого. Сколько же это еще будет длиться? Он вернулся к дверям спальни: ничего не было слышно. Он пошел в холл. Теперь Тинг-а-Линг лежал у входной двери. «Ему надоело! – подумал Майкл, поглаживая его по спине, и машинально открыл ящик для писем. Только одно письмо – почерк Уилфрида! Он прочел его у лестницы, лишь частью сознания воспринимая письмо и непрестанно думая о том, другом...

«Дорогой Монт, завтра отправляюсь в путь – хочу пересечь Аравию. Подумал, что надо тебе написать, на случай если Аравия „пересечет“ меня. Я совсем образумился. Здесь слишком чистый воздух для всяких сентиментов, а страсть в изгнании быстро чахнет. Прости, что я тебе доставил столько волнений. С моей стороны было ошибкой вернуться в Англию после войны и слоняться без дела, сочиняя стишки для развлечения светских дам и чернильной братии. Бедная старая Англия – невеселые настали для нее времена! Передай ей привет – и вам обоим тоже.

Твой Уилфрид Дезерт.

Р.S. Если ты издал то, что я оставил, передай, что мне причитается, моему отцу. У.Н.» Майкл мельком подумал: «Ну вот и хорошо. А книгато сегодня выходит из печати». Странно! Неужели Уилфрид прав и все это – чистейший вздор, чернильные потоки? Не усугубляется ли этим еще больше болезнь Англии? Может быть, всем надо сесть на верблюдов и пуститься в погоню за солнцем? А все же книги – радость и отдых; и они нужны; Англия должна держаться должна! «Все вперед, все вперед. Отступления нет. Победа иль смерть! «... Боже! Опять!.. Стоны смолкли, Аннет вышла к нему.

– Отца, mon cher, отыщите ее отца.

– Пробовал – нигде нет! – задыхаясь, сказал Майкл.

– Попробуйте позвонить на Грин-стрит, к миссис Дарти. Courage! Все идет нормально – теперь уж совсем скоро.

Позвонив на Грин-стрит и добившись наконец ответа, он пошел в кабинет и, открыв дверь, стал ждать «Старого Форсайта». Мельком он заметил круглую дырочку, выжженную в левой штанине, – он даже не заметил запаха гари, он даже не помнил, что курил. Надо подтянуться ради старика. Он услышал звонок и полетел открывать дверь.

– Ну? – спросил Сомс.

– Еще нет. Пойдемте в кабинет – там ближе!

Они поднялись вместе. Седая аккуратная голова, с глубокой складкой между бровями, и глаза, словно углубленные страданием, успокоили Майкла. Бедный старик! Ему тоже нелегко. Оба они, видно, с ума сходят!

– Хотите выпить, сэр? У меня тут есть коньяк.

– Давайте, – сказал Сомс, – все равно что.

С рюмками в руках, привстав, оба прислушались – подняли рюмки – выпили залпом. Они двигались автоматически, как две марионетки на одной веревочке.

– Папиросу, сэр?

Сомс кивнул.

Зажгли папиросы – поднесли их ко рту – прислушались – затянулись выпустили дым. Майкл прижимал левую руку к груди. Сомс – правую. Так они сидели симметрично рядом.

– Ужасно трудно, сэр, извините!

Сомс кивнул головой. Его зубы были стиснуты. Вдруг его рука разжалась.

– Слышите? – сказал он.

Звуки – совсем другие – смутные!

Майкл крепко схватил и сжал что-то холодное, тонкое – руку Сомса.

Так они сидели рука в руке и смотрели на дверь неизвестно сколько времени.

Вдруг просвет двери исчез, на пороге появилась фигура в сером – Аннет!

– Все в порядке! Сын!

Когда Майкл на следующее утро очнулся от глубокого сна, первой его мыслью было: «Флер снова со мной!» Потом он вспомнил.

На его «все хорошо? «, шепотом сказанное у дверей, сиделка выразительно закивала головой.

Несмотря на лихорадочное ожидание, он все-таки сумел остаться современным и сказать себе: «Нечего распускаться! Ступай и спокойно позавтракай».

В столовой Сомс презрительно щурился на надбитое яйцо. Он взглянул на вошедшею Майкла и уткнулся в свою чашку. Майкл прекрасно его понимал: ведь вчера они сидели, держась за руки! Он увидел, что у прибора Сомса лежит развернутая финансовая газета.

– Что-нибудь о собрании, сэр? Вашу речь, наверно, расписывают вовсю.

Сомс кашлянул и протянул газету. Заголовки гласили: «Бурное собрание – отставка двух директоров – вотум доверия». Майкл бегло просмотрел отчет, пока не дошел до слов:

«Мистер Форсайт, замешанный в это дело директор, в своей довольно длинной речи сказал, что не намерен петь Лазаря. Он заявил, что возмущен поведением пайщиков, что не привык к подозрениям. Он подал прошение об отставке».

Майкл опустил газету.

– Черт возьми! «Замешанный», «подозрения». Они этому придали такой оборот, точно...

– Газеты! – сказал Сомс и снова принялся за еду.

Майкл сел и начал очищать банан. «А ведь сумел красиво умереть, – подумал он. – Бедный старик».

– Знаете, сэр, – сказал он. – Я там был, и вот что я могу сказать: из всех только вы и мой отец возбудили во мне уважение.

– Гм! – промычал Сомс и положил ложку.

Майкл понял, что ему хочется побыть одному, и, проглотив банан, ушел к себе в кабинет. Пока его не позвали к Флер, он решил позвонить отцу.

– Как вы себя чувствуете после вчерашнего, Барт?

Голос сэра Лоренса, ясный, тонкий и высокий, ответил:

– Беднее и мудрее. Каков бюллетень?

– Лучше некуда.

– Поздравляем вас обоих. Мама спрашивает, есть ли у него волосы.

– Еще не видел. Сейчас пойду к нему.

И в самом деле, Аннет кивнула ему из приоткрытой двери.

– Она просит вас принести ей собачку, mon cher.

С Тинг-а-Лингом под мышкой, ступая на цыпочках, Майкл вошел. Одиннадцатый баронет! Он еще ничего не видел, потому что голова Флер склонилась над ребенком. Определенно – волосы у нее стали темнее. Майкл подошел к кровати и благоговейно коснулся ее лба.

Флер подняла голову и открыла его взгляду ребенка, бодро сосавшего ее мизинец.

– Чем не обезьянка? – послышался ее слабый голос.

Майкл кивнул. Конечно, обезьянка – но белая ли, вот вопрос!

– А ты как, дорогая?

– Теперь отлично, но что было... – она перевела дыхание, и ее глаза потемнели. – Тинг, смотри!

Китайская собачка, деликатно наморщив ноздри, попятилась под рукою Майкла. Во всей ее повадке сквозило хитрое осуждение.

«Щенята, – казалось, говорила она. – У нас в Китае это тоже бывает. Мнение свое оставляю при себе».

– Что за глаза! – сказал Майкл. – Ему мы можем и не говорить, что ребенка принес доктор из Челси.

Флер еле слышно засмеялась.

– Пусти его, Майкл.

Майкл поставил собачку на пол, и она убежала в свой угол.