Пока могла видеть на горизонте очертания земли, мысленно держалась за нее. А пропала из глаз земля – и совсем не знала, что ей делать… Кругом море… Что оно ей даст, чем вознаградит ее опустошенное сердце, если само пустынно? Вздохнула и пошла на отведенное ей место в лодье. Примостилась на мешках и сразу же почувствовала, как одолевает усталость. Она сопротивлялась. Да и для чего сопротивляться? Теперь только и радости будет что сон…

Уставшие всегда спят крепко, а измученные горем – и подавно. Вот и Миловидка на слышала уже ни шума моря, ни голоса кормчего, ни прохлады, которая окутала лодью с приходом ночи и всех, кто был в лодье. И кто знает, как долго пребывала бы в забытьи, если бы не появилась бабуся. Стояла на пороге нового жилища, того, где должны были поселиться еще прошлым летом, и звала к себе. Голоса ее не слышала, но по тому, как махала рукой, нетрудно было догадаться, что говорила: «Иди сюда, внучка!» Не понимала, почему не хотела подчиниться старой, однако не слушалась. Лежала на опушке среди разнотравья и улыбалась. Тогда бабуся сама пошла к ней. Не гневалась, была, как всегда, добрая и ласковая, но, приблизившись, все-таки спросила; «Ты почему не слушаешься?»

«Я тут буду, – ответила Миловида. – Тут так хорошо».

«Посмотри», – кивнула головой бабушка.

Миловида посмотрела в ту сторону, куда показывала бабуся, и онемела: к ней подползала змея. Огромная и желтобрюхая, а глаза… глаза словно два раскаленных угля.

Хотела вскочить и убежать, пока не поздно, не могла, глаза змеи заворожили, не давали двинуться.

«Бабуся!» – крикнула не своим голосом и проснулась то ли от страха, то ли от прикосновения змеиного тела. Лежала и смотрела перед собой, наверное, не верилось, что не спит уже: к ней и правда кто-то подкрадывался, лез за пазуху, где лежали солиды, золото, и скалил в усмешке зубы.

– Мамочка! – закричала Миловида и изо всех сил толкнула татя, бросилась к проему, через который, видела, серело предрассветное небо.

На ее крик сбежались те, кто наблюдал за парусами, были за кормчих или помогали кормчим. Появился и навикулярий.

– Что случилось?

– Девку кто-то испугал.

– Кто?

– Сейчас узнаем.

Они спустились вниз и поставили перед навикулярием татя.

– Угу, – кивнул головой навикулярий. – Снова взялся за свое, Хрисантий? Ты же клялся, крест целовал.

Виновный потупил глаза и молчал.

– Надеть вериги и до утра не спускать глаз!

Суд был на удивление коротким и немногословным. Не спрашивали татя, зачем он приставал к девушке, чего хотел от нее. Это знали и без расспросов. Зато спросили, и не раз, как посмел Хрисантий нарушить закон моря: всякому, кого берет команда на лодью, обеспечена безопасность и неприкосновенность со стороны каждого члена команды, как и спасение на случай какого-то несчастья.

Но ответа не услышали.

– Повторяю, – хмурился навикулярий. – Ты знал этот закон?

– Знал.

– Зачем нарушил его? Почему опозорил мореходов и стяг, под которым плаваешь?

Обвиняемый клонил книзу голову и молчал.

– Какой будет приговор? – спросил навикулярий у команды.

Теперь молчала команда.

– Хрисантий вторично пошел против святая святых в жизни морехода. Какой будет приговор?

– Да какой, – вышел вперед один из самых старших в команде, – отдать на суд моря.

– Необитаемой земли в море или все-таки моря?

– На суд моря, – поддержала строго и команда.

Миловида не понимала, что за приговор такой, но по осужденному видела, что он не из приятных.

– Может… – рванулась и протянула к судье руку. – Может, не нужно так? Он же не обокрал меня, только хотел обокрасть.

Для всех это была, наверное, новость, и не какая-нибудь.

– Так даже? – первым опомнился навикулярий. – Тогда и речи быть не может. За борт!

С татя сняли вериги и дали возможность помолиться. Но вместо того чтобы обратиться к Богу, Хрисантий повернулся к навикулярию.

– Хотел бы знать, как далеко до берега. В какой он стороне?

– Вон там, – показал навикулярий, – а про расстояние лучше бы тебе и не спрашивать.

– Нет, скажи.

– Не меньше сотни стадий.

Уже тогда, как стал на край борта, перекрестился Хрисантий и прыгнул в воду.

Расстояние между ним и лодьей заметно увеличивалось, а Миловидка все смотрела и смотрела в ту сторону. И чем дольше смотрела, тем больше приходила в ужас. Ведь все это произошло из-за нее. Пусть она ничем не провинилась перед Хрисантием, но не было бы ее здесь, не было бы и суда над ним, не произошло бы того, что случилось…

Господи, какой жестокий мир и какие люди есть на свете! Только там, в Выпале, за такие провины спускают ноговицы, дают несколько ударов палкой и говорят: «Живи и в дальнейшем будь умней…»

Давно отгремели бубны, отзвонили звоны, отпели сопилки; не слышно в княжеском тереме шума и гама гостей, с которыми Волот пировал там, в Подунавье, пил-гулял и здесь, в Черне. Наступила непривычная тишина, такая желанная, что, даже опохмелившись и выспавшись, не было охоты покидать ложе. «Подождут, – сказал князь сам себе и лег ничком. – Мало ли поту пролил этим летом ради людей и княжества, пусть подождут теперь хоть седмицу, а то и две».

Так и решил: будет отдыхать несколько дней здесь, в Черне, потом заберет Малку, детей и поедет с ними в Соколиную Вежу, порадует всех своим присутствием и сам порадуется вместе с ними. Князь не только устал в походе, но и соскучился по семье, будто целую вечность не видел ее.

Лежал ничком – думал, перевернулся на спину – ощутил бодрость в теле, как вдруг спокойный поток его мыслей прервал скрип дверей. Повернулся на него и усмехнулся довольно.

– Ты, Миланка?

– Я. Можно войти к папочке?

– Заходи, дитя. Заходи и рассказывай, как тут жила, здорова ли?

Девчушка протопала ножками и мигом очутилась на ложе, рядом с отцом. Прижалась к нему по-детски искренне и обнимала, как может обнимать только щедрый сердцем ребенок.

– Скучала по отцу?

– Очень скучала. Так очень, что ой-ой!

Рассказывала и рассказывала, как долго его не было, как она поджидала-высматривала и переживала, что ушел и нет его. Князь слушал эти искренние словечки, а тем временем думал: от кого он слышал это «так очень, что ой-ой»? От Миланки? Да нет, от Миловидки тоже… Готов был поклясться, что и красотой своей, и сердечной добротой как две капли воды похожа на нее. Не потому ли больше других в семье любит младшую, что она похожа на Миловидку?

– Ну а как себя чувствовала?

– Плохо, папочка.

– Почему? Болела?

– Не болела, а все-таки плохо себя чувствовала. Потому что знала: ушел папа на битву с ромеями, будет сеча, а может, и не одна…

– Правда твоя. – Князь прижимал к себе дочку и снова думал, что эта дочь самая его любимая из всех детей. – Хотел бы все время быть с тобой, моя маленькая потешница, слушать речи твои медовые, видеть взгляд чистых и ясных твоих глазок. Ничего бы не хотел, кроме этого. Слышишь?

– Слышу! Уже никуда не пойдете от меня, да?

– Если супостаты, которые за Дунаем, не позовут, никуда не пойду.

Обнимал, голубил, смотрел с наслаждением на ее кудряшки и снова голубил. А обнимая, представлял, какой она будет в пятнадцать или шестнадцать лет. «Как Миловидка», – сказал не раздумывая, с радостью, но тут же погасил в себе эту радость и задумался. Где она сейчас, Миловидка? Возвратилась ли в Выпал или все еще бродит по свету? Пошла-таки, пошла куда глаза глядят, а в Черн не завернула. Избегает или боится?

«Может, это и хорошо, что ушла куда-то, а не в Черн», – ловит себя на мысли Волот и не успевает сам себе объяснить, почему хорошо, что Миловида не появилась в Черне, как снова открылись двери и на пороге вырос челядник.

– Можно ли, князь?

– Что случилось? – повернулся на его голос. – Что-то неотложное?

– Прибыли послы от уличей, хотят видеть князя.

Надо же! Натешили покоем, детьми – уже прислали послов. Однако почему уличи? Давно ли виделся с ними? Вроде между уличами и тиверцами не может быть больших неурядиц, чтобы слать послов?