И тут время вновь продолжило свой бег. Винни Мей орала как резаная, и на лестнице уже слышались тяжелые шаги.

Вилли попытался объяснить, что произошло, но мягкий негритянский выговор не придал его словам должной убедительности. Дверь распахнулась, и он с мольбой протянул руки к входящим Рыцарям.

— Нет, — прошептал он. — Я — Вилли. Вы знаете Вилли.

Когда они вышли из тени, он не выдержал. Шаг назад, другой, его ноги коснулись низкого подоконника, и в следующее мгновение он выскочил на пологую крышу. Спрыгнув на землю, вновь попытался объяснить, что случилось, но тут кто-то вспомнил про пистолет.

Раньше Вилли не пробежал бы и мили, но теперь новое гибкое тело без всяких усилий несло его сквозь ночь. Если бы не собаки, ему бы удалось уйти от преследования.

Один из Рыцарей достал колоду карт, и они тянули жребий. Питу Мартину досталась шестерка, и ему пришлось идти за бензином.

Рене Ребетэс

КОЛДОВСТВО В ГРЕЙТ-РОК-СИТИ

Перевод Р. Рыбкина

Шоколадного цвета солдат в голубой форме и красном кепи самозабвенно дует в золоченое нутро трубы.

И под аккорды блюза просыпается южный город. Хрипловатыми низкими голосами смеются черные как сажа, длиннорукие и длинноногие юноши, и смеются, показывая клавиатуру зубов, оливковые девушки.

Из домов выходят люди цвета сапожной мази, веселыми ручейками нефти втекают в толпу на главной улице. Они идут, взявшись за руки, все в белых туниках, которые оставляют открытыми ноги и грудь.

Они движутся в ритме, в котором белые двигаться никогда не смогли бы.

Изо всех закоулков течет толпа на великое торжество.

Посередине центральной площади стоит церемониймейстер, древний старик, руки его неподвижно распростерты, а кроткий взгляд устремлен в странное и печальное белое прошлое этих негров.

Труба умолкла, только барабаны сыплют медленный ритм. Барабанщики окружили старика огромным полумесяцем, рты их полуоткрыты, руки гладят туго натянутую барабанную кожу, их сотни, этих черных рук и захлебывающихся голосов. Толпа ждет, молчание ее уже превратилось в бормотанье. Медленно и будто с неба падают на барабанную кожу, как грозовые облака, черные руки, и старческий голос шепчет первые слова ритуала:

— Эбуо бвалу кемаи ва наму…

«О сын моей матери, свершилось чудо…»

Как эхо, повторяет толпа древние слова на диалекте конголезцев и мало-помалу, незаметно, начинает качаться в такт барабанам. Из уст церемониймейстера вылетают хриплые звуки, они превращаются в слова. Медленно идет обряд, тихо, шепотом, звучат голоса.

Бормотанье барабанов и голосов внезапно разрывает труба. Мотив звучит напряженно и полон грусти, как древние мелодии негров. Глубокая печаль исходит из него и проникает в самые поры. Печаль огромным гамаком качается на центральной площади Грейт-Рок-Сити…

Старик лепечет что-то, рев толпы заглушает его слова, труба воплем тоски пронзает воздух, и то же самое происходит сейчас во всех других городах; вскоре негры начнут танцевать, и слова, жесты и музыка сплетутся в нить рассказа о событиях, воскрешаемых в памяти ежегодно на протяжении вот уже больше тысячи лет.

Как разбивается на осколки плоский кусок обсидиана, темнокожая потная толпа разобьется на группы и пары, все станут в скручиваемые ритмом ряды и, как в древние времена, расскажут о тех событиях своим танцем.

Выступая величественно, на площади выйдут колдуны в головных уборах из радужных перьев, в таких же, как на всех, но только алого цвета туниках, и будут похваляться своей странной наукой, будут населять воздух городов жарким ветром шумов и вскриков.

Снова, как каждый год в этот день, под босыми ногами на мостовой улиц вырастет зеленая сочная трава, покров переплетающихся лиан будет душить в своих объятиях белые здания, и многоцветные орхидеи вырастут изо ртов и глаз старых статуй.

Все будет пережито и рассказано заново, молодые колдуны покажут в пантомиме убиение Джо Брэдли, а другие, в страшных белых масках, приклеенных к темной коже, с золотистыми плюмажами, качающимися над головой, сыграют роль палачей.

Старые колдуны в кроваво-красных туниках, полновластные хозяева бед и счастья, будут смотреть на это со своих помостов, ибо в конечном счете именно они были творцами Великой Перемены.

То, что рассказывают колдуны, случилось давным-давно.

Тогда, как и теперь, был городок Грейт-Рок-Сити, была сонная от летнего зноя главная улица, и белые, как и теперь, были на ней дома.

В тот день лучи солнца свинцом падали на белый южный город, асептичный и тихий, как больница.

Внезапно на безлюдной улице появилось темное пятно, заскользило по ней, держась затененных стен, избегая ступать на знаки переходов, стараясь остаться незамеченным. Джо Брэдли бежал широкими пружинистыми шагами людей одного с ним цвета кожи, и, хотя он этого не знал, ноги его превращали мостовую в ковер зеленой мягкой травы, и половодье цветов и звуков заливало улицу там, где он пробегал, и алая кровь Джо Брэдли, как высокооктановое горючее, толкала его вперед. По темной стене его лба ручейками сбегал пот, падал крохотными водопадиками, растекался по выступающим скулам. Затравленно метались большие, как блюдца, глаза, и язык лихорадочно облизывал орхидею губ.

Дыша ритмично, как машина, он черным блестящим дизелем несся с головокружительной скоростью по улице.

И вдруг завывание клаксонов ворвалось в тишину. Появились три низкие длинные машины, три пожирающих расстояние пса, полные золотоволосых, до предела нажимающих на акселераторы белых, а за ними по белой улице плыло облако угарного газа.

Три металлических пса, чьи цилиндры, задыхаясь, искали негра. Протрубили охотничьи рожки двадцатого века, и во весь голос запели черный гимн ненависти охотники. За рулем первой машины сидел, жуя потухшую сигару, Чак Корриган, принадлежавший к цвету местного общества, и его нечеловеческие глаза рыскали в поисках намеченной жертвы. Ноздри его раздувались, а полосатая рубашка насквозь промокла.

Ночами, когда собирался Ку-клукс-клан, мозг Чака Корригана трудился, кропотливо планировал все этапы охоты. И сейчас ненависть гонит кровь к его уже красному лицу, и он принимается жевать сигару еще яростней. Опьяненный охотой, он вопит, а его правая нога снова и снова остервенело пришпоривает двести лошадиных сил, пыхтящие в двигателе его оранжевого кабриолета.

Негр знает, что машины его догонят. За спиной у него — их вой и рычанье. Его глаза ищут убежища, выхода. Дыхание стало громким и судорожным, жилы на висках набухли, ноги ватные.

Скоро он упадет пятном оливкового масла на темную мостовую.

Вот что рассказывала до сих пор церемония. С минуты на минуту наступит безмолвие. Лиловатые пальцы не бьют больше по телячьей коже на барабанах, они замерли в нескольких миллиметрах над ней. Тела больше не дрожат, и танцоры, все жители городка, застыли в какой-то неудобной экстатической позе. Городок сейчас — это Джо Брэдли перед тем, как он упал, Джо Брэдли задыхающийся, Джо Брэдли фиолетовый, Джо Брэдли перед тем, как его раздавят, измельчат, вотрут в асфальт…

Голос церемониймейстера свистит, как рассекающий воздух бич:

— Нгайи квету ва кву муленгеле квату…

«Я возвращаюсь в родные места, туда, где растут красивые деревья…»

Барабаны начинают снова, толпа повторяет: «…туда, где растут красивые деревья, — толпа танцует, — где духов Калабара преследует леопард, — толпа повторяет хором африканские слова, — где заклинаниями вызывают Танзе[37] — в помощь моему племени, — пронзительно и надрывно кричит труба, — вызывают Танзе, чтобы он сделал барабаны из кожи наших врагов…» Городок повторяет заклинание Джо Брэдли, слова, произнесенные за миг до того, как его раздавили, впервые произнесенные когда-то давным-давно, где-то далеко-далеко, неизвестно кем: «вызывают Танзе, чтобы он заклял наших врагов, чтобы дети их…»