Сон — смерть, пробужденье — вечная жизнь!

Мать ждет всего человечества, так же как Сольвейг ждет Пэра Гюнта; так же убрала для него «гореньку к Троице», и встреча их будет так же «в Духов день».

И в эти наши последние, самые страшные дни, после первой всемирной войны и, может быть, накануне второй, — вот что сказано о Матери:

Если, по слову Достоевского, «красота спасет мир», то это и значит: мир спасет Мать.

Номер в плохеньком русском трактире; вид из окон на городскую площадь с желтым губернаторским домом и серой пожарной каланчой; образ с лампадкой в углу; жирные, на красных с золотом обоях, пятна; запах кислых щей и селянки; шмыгающие за дверью шаги половых; стук биллиардных шаров и хриплые звуки органа из общей залы. В номере таком или подобном Митя Карамазов читает Алеше, в одной из тех апокалипсических бесед, какие любят «русские мальчики» у Достоевского, «Елевзинские таинства» Шиллера:

«Друг, друг, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть… Когда мне случалось погружаться в самый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это стихотворение о Церере и человеке читал. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я — Карамазов. Потому что если уж полечу в бездну, то так прямо головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что в унизительном таком положении падаю, и считаю это для себя красотой. И вот, в самом этом позоре, я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть!

Кажется, за пятнадцать веков от конца Елевзинских таинств, лучше о них никто никогда не говорил.

Грешного Митю понял святой Алеша. После «Каны Галилейской» — видения над гробом старца Зосимы, — выйдя из кельи с «тлетворным духом» в звездную ночь, он падает на землю, «целует ее ненасытимо» и плачет от радости: «с древней Матерью Землею он вступил в союз навек».

Поняли бы Митю и Лизавета Блаженная, и Марья Тимофеевна Лебядкина, русские пророчицы, познавшие главную из Елевзинских тайн: «великая мать сыра земля — Богородица».

Молится ли Достоевский или кощунствует в этом поклонении Земле? Если христианство, действительно, то, чем нынешним христианам кажется, и ничего более, то ответ несомненен: кощунствует.

Сколько бы мы (будем говорить «мы» для краткости, потому что все нынешние христиане в этом согласны), сколько бы мы ни верили, что Сын Божий сходил и сойдет на землю, — главное для нас не это, а то, что Он сейчас на небе; сколько бы мы ни повторяли: «да будет воля Твоя и на земле, как на небе», — мы все-таки верим, как верили наши отцы, если не от начала христианства, то от начала монашества, что Божие — небесное, а земное — не-Божие. Действенна в нас только одна половина христианства — анод, «восхождение» к небу от земли, а другая половина — катод, «нисхождение» с неба на землю, — бездейственна; видима нам только небесная половина христианского спектра, а земная — невидима.

Если в этом изначальном религиозном опыте — как относится земля к небу, — мы сравним себя с древними, то поймем, что центр мирового тяготения для нас опрокинулся, и древние нам антиподы, люди, ходящие «вниз головой и вверх пятами», в том самом положении, в каком надо было очутиться Мите Карамазову, чтобы вспомнить, что значит Земля Мать.

Мы знаем только один путь к Богу — анод; древние знают два пути — анод и катод. «Ночь небесная и подземная — одна и та же ночь», — учит Гезиод в Теогонии. «Небо небесное — небо подземное; звезды небесные — звезды подземные», — учат орфики (G. Wobbermin. Relig.-Geschichtl. Studien. 1896, p. 47. — L. Preller. Demeter und Persephone, 1837, p. 55. — Hymn. Orphic., IV, 5).

нехотя открывает Мефистофель, напутствуя Фауста в «подземное небо — царство Матерей», — одну из нездешних тайн.

Gê или dê значит «земля»; mêtêr — «мать»; Dê-mêtêr — «Земля-мать». Это имя открыто всем, но только посвященным — святейшее имя — Chthonia, «Подземная», в особом, не нашем, смысле.

Два мира, здешний и нездешний, — предпосылка всякого религиозного опыта; значит, и два неба: видимое, продолжающее до бесконечности наш земной порядок, подчиненное нашим земным законам пространства и времени, тленное, обреченное «свиться, как свиток», в конце времен; и другое, невидимое, вечное, где обитает Бог. То же, что эти два неба для нас, для древних — две Земли: видимая Gê и невидимая Chthon. Вот почему, так же естественно, как мы, когда молимся, подымаем глаза к небу, древние опускают их к земле. Скорбным, смертным людям роднее светлого неба темная, как их же собственное сердце, земля. В небе живут олимпийские, блаженные и ничтожные призраки, а в земле — великие, сущие боги. Недра земли для нас бездушная материя, а для древних — живое тело божественной Матери и Возлюбленной вместе.

Там, в Елевзинском анакторе, накоплено было веками преданий, идущих, может быть, от начала мира, такое сокровище любви к этому Святому Телу, что ею люди, сами того не зная, все еще живут и будут жить до конца времен, ибо чудо чудес — превращение земли и Воды в Хлеб и Вино, в Тело и Кровь — Елевзинское таинство Урании-Хтонии, Небесной-Подземной, всегда и везде совершается. Но мы его уже не видим; клад зарыли в землю и обнищали, как никогда.

Наши отцы любили небо больше земли, а мы разлюбили и небо, и землю, но, по старой памяти, христианство наше осталось «небесным», и это в такой мере, что, если бы Сын Человеческий снова пришел на землю, мы не узнали бы Его и не приняли, потому что Он оказался бы для нас слишком земным. Вот где наша обратность, антиподность, древним: Сына узнали они, потому что знали Мать. Бога сына рождающая Мать Земля, — в этом смысл всех древних таинств, а Елевзинских, особенно.