– Пропаганда? – переспросил Морозов и покачал головой, будто жалея Меньшикова. – Ты не считай других-то дурнее себя. Все ж таки кое об чем я способный пока и сам думать. Раньше, когда мы с тобой молодыми были, Россия только против нас на дыбы встала. А теперь – весь мир, вся земля. Вот тебе и пропаганда. Вот тебе и бахвальство.

– Не вижу что-то… – начал было Меньшиков, но Морозов перебил его, вскрикнул:

– Врешь! А что делается в Азии, Африке, на Ближнем и Дальнем Востоке – ты не видишь?! Что ни месяц, то новый народ освобождается из-под власти прежних властителей…

– Это еще надвое бабушка нагадала.

– А хоть натрое, хоть напятеро… Там все кипит, как в котле. И рано или поздно… Э-э, да разве ты поймешь…

– Тоже мне политик! – сказал Демид, усмехнувшись. – Чего тебя Африка беспокоит? Куда чернокожие негры из-под власти белых денутся? С чем они против пушек пойдут? С кулаками?

– А в России с чем против пушек шли?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что Демид, растерявшись, хлопнул глазами раз-другой…

– Вот то-то и оно, – ядовито продолжал Устин. – Я читал недавно в газетке – в Японии народ требует главного правителя снять. Фамилию его забыл, кошачья такая фамилия…

– Киси, – подсказал зачем-то Демид.

– Ага, кошачья, говорю… А у него, поди, пушки-то тоже есть. И у корейского есть. А пишут – сбежал из страны. Что же он не стрелял из своих пушек, чтоб утихомирить народ?

Умолкнув, Морозов ждал ответа минуту-другую, глядя прямо в мутноватые от времени глаза Демида. И не дождался, спросил:

– Чего молчишь-то? Или нечего отвечать? Или опять скажешь – пропаганда все это советская?

– Эх, Устин, Устин! – шевельнулся наконец Меньшиков. – Да все это ведь шибко сложно… Вон ты в какие дебри залез! Тут сложная политика…

– А ты не юли! – опять повысил голос Устин. – Никаких тут сложностей, все понятно, как дважды два. Вон в самой Америке во всех городах рабочие бастуют, а пушки что-то тоже против них не выдвигают. Попробуй выдвинь. Разок-другой она еще стрельнет в народ, а потом куда? То-то и оно… И так – по всей земле, по всем странам. А то – дебри…

Лоб у Морозова взмок. Он вытер его ладонью, заговорил спокойнее, рассудительнее, сам прислушиваясь к своим словам и будто удивляясь им:

– Нет, Демид, кончилась наша надежда. Зря мы сидели в норах и ждали чего-то. Вон недавно коммунисты всех стран снова чуть не месяц совещались в Москве. Давно они объединились уж, и, видно, это такая сила, которую вовек не осилишь. Да и сами они открыто заявляют, что жизнь теперь они определяют, а не те твои «умные» люди, про которых ты расписывал тут, на кого мы с тобой все надеемся…

– Поглядим еще, – вставил Демид.

– А чего тут глядеть? – вяло промолвил Устин и опять устало вытер мокрый лоб. – Мы вот в колхозе тоже иногда беседуем об мировых делах. Захар наш тоже объясняет: «Борьба не кончилась. Идет, говорит, последняя битва». Но… проигрывали-то мы всегда, вот в чем вопрос.

– Слушай, Устин, – сдержанно произнес Меньшиков. – Я что тебе хочу втолковать? Конечно, проигрывали. Но сейчас времена изменились. Сейчас – атомная, водородная бомбы. Сейчас сделана такая подготовка, какой никогда не делалось раньше. И Захарка прав – именно последняя битва приближается. И сейчас одолеет тот, кто первый кнопочку нажмет. А кто? Немцы. Они не сробеют, будь спокоен. Только дали бы им атомную бомбу. Вот что надо понять тебе. Так что рано, Устин, слюни распускать. Возьми себя в руки…

– Ну и дадут, так что? Да ведь их за десять минут… Всю ихнюю землю за десять минут сожгут, если что… если они только вздумают…

– Кто знает, как оно все получится… Немцы – народ хитрый. Когда получат атомное оружие, они, может, выберут момент, да и пукнут этой ракетой в Америку. Те подумают, что ударили русские, – и начнется. Сами-то они и останутся как под коромыслом. Только пригнутся…

– А мы?

– Что мы?

– Да как мы-то? Сгорим ведь. Какая нам с тобой от этого выгода?

Демид выпил еще одну рюмку, встал.

– Вот что, Устин… Пьяный уже я, пойду отдыхать. На прощание вот что скажу. Может, и мы сгорим, я не знаю. Но, по мне, лучше уж сгореть, чем так вот, как сейчас… Пусть я сгорю, но пусть вместе со мной и все остальное пеплом возьмется, все. Все!!

Устин качнул головой. Нельзя было понять, соглашается он с Демидом или нет.

– А может, еще не сгорим, – продолжал Демид, раздувая побледневшие ноздри, – Может, еще… Вот тогда уж погуляем на старости лет! В последней войне немцы сожгли, расстреляли, задушили почти пятьдесят миллионов человек.

– И это ты подсчитал?

– Без меня подсчитано. Если им удастся начать новую войну, если они возьмут верх в этой войне, они сожгут и отравят в душегубках миллиарда полтора, а то и два. И я, если Господь сподобит, буду помогать им, сколько хватит сил. Вот на что я надеюсь… Вот чем я живу.

Демид говорил, а глаза его, и без того огромные, делались все больше и больше. Они наливались кровью.

– Ну отдыхай и ты. – Меньшиков поднялся. – Спи спокойно. Утром провожу тебя.

Демид широко раскрыл рот, с хрустом зевнул, аж на глазах выступили слезы. «Гляди-ка, слезы, а не кровь!» – удивился даже Устин.

А Меньшиков, помахав рукой, быстро, торопливо пошел к двери, оставив на столе папку.

Демид ушел, а Морозов долго и безмолвно сидел на кровати, забыв про зажатую в кулаке рюмку.

Глава 27

Пистимея выпила две чашки густого, черного чая, отодвинула от себя нетронутое варенье и пирожки с сушеной малиной. Две девушки, что накрывали вчера вечером стол для Демида с Устином, поспешно начали мыть посуду.

– Что так, сестрица? – участливо спросила пожилая женщина, собиравшая вчера осколки разбитой Устином рюмки, мать этих девушек. – Покушала бы перед дорожкой.

– Не хочется что-то… Где Семен-то? Позови-ка.

– Ну, ин ладно, я малинки сушеной сейчас пошлю Марфушке на заезжий двор, она в сани вам уложит. Хорошая у нас нынче малина была, насыпь насыпью, – И повернулась к дочерям: – Ну-ка, кликните там батьку! Не слышите, что ли, кто зовет… Потом полы начинайте по всем комнатам мыть да к студии[4] готовьтесь.

Через несколько минут вошел низкорослый, давно не бритый, с тупым подбородком человек, в котором Устин вчера по голосу узнал нищего, приходившего к ним в Зеленый Дол. Звали его Семеном Прокудиным.

– Ну? – приподняла голову Пистимея.

– С полчаса назад подходил к дверям – почивают Дорофей Трофимыч. Пойду еще взгляну.

Семен ушел. Пистимея помолчала и спросила:

– На студии-то Дорофей Трофимыч, что ли, проповедь говорить будет?

– Ага, сами самолично… К вечеру велели собрать братьев и сестер во Христе.

– А не опасно?

– Так ведь Христос с нами. Какой-то новый документ изучать будем. Очень уж важный, говорят Дорофей Трофимович, сами разъяснять станут…

– У Селиванова Митрофана все собираетесь?

– Ага, у него.

– Менять бы места занятий-то. Не дай Бог, приметят…

– Да, это верно. Хотя и то сказать – у Митрофановых дом в тихом, удобном месте стоит…

Опять вошел Прокудин, кивнул Пистимее головой:

– Идемте. Звали.

Демид сидел за пустым столом. Едва Пистимея вошла, он поднялся, шагнул навстречу, раскинул руки, обнял ее за плечи:

– Здравствуй, здравствуй, Пистимея… Сколько лет, сколько зим! Вот уж рад я встрече… Всемогущ и благосердечен бог наш Иегова, способствовавший встрече!

– Здравствуй… Демид, – несколько растерянно произнесла Пистимея.

Демид нахмурился, сказал:

– Дорофей я, Кругляшкин. Давай уж старые имена не вспоминать. Ты не обижайся. – Он взял ее за правую руку. – Семен Прокудин надежный пионер, проверенный слуга святой охраны. Он подслушивать не будет. Да ведь… и стены уши имеют. А моего имени никто не должен тут знать…

Пистимея хотела отнять руку, но Демид удержал ее, разглядывая обрубленные пальцы…

вернуться

4

Студия – кружок по изучению иеговистской литературы, состоявший обычно из пяти-десяти сектантов.