— Иногда, если за человеком числится тёмное дельце, не худо ему успокоить свою совесть… заодно уладить счёты и с правосудием, получив от его святейшества папы разрешение выполнить христианский долг. Если же человек туп и недогадлив, а кто-нибудь дружеским советом наведёт его на ум, то, конечно, он будет за такой совет не сердит, а вечно благодарен.

Дубовый стол снова задрожал от крепкого удара кулака:

— Клянусь святой троицей, кубок твой, святой отец! — в восторге вскричал шериф. — И уж, конечно, даже у этого чёртова негодяя Гисбурна проснётся благодарность к тому, кто посоветует ему такую спасительную штуку!

В наплыве радостного облегчения шериф вскочил и заходил по комнате крупными шагами. Монах с тонкой усмешкой на умном лице следил за быстрыми, хотя и не вполне уверенными, движениями грузной фигуры в зелёном бархате.

— За подарок благодарю тебя, — медленно произнёс он и золотой кубок мгновенно, как в ящике фокусника, исчез в острых складках его чёрной сутаны. Но совета я тебе никакого не давал, а если твоя житейская мудрость тебе что подсказала, я рад за тебя. А засим хотел узнать… — И орошаемый мальвазией разговор служителя церкви и служителя правосудия принял другое направление.

А наутро по лесистым дорогам Стаффордского графства уже мчался быстрый конь посланца от самого шерифа к безбожному Гью Гисбурну. В тайном письме, которое он вёз грабителю и разбойнику, говорилось: «…и в день святого Мартина предстанешь ты перед королевским судом, если до того времени не получим мы от тебя сообщение, что ты с благословения его святейшества папы отправляешься пилигримом на поклонение гробу господню…»

Злорадная усмешка кривила бледные губы сэра Гью, когда слушал он читавшего письмо Бруно. И всю ночь за этим и многие последующие ночи, вплоть до возвращения верного слуги из Рима с папским благословением, светились окна в опочивальне сэра Гью и странные запахи и дым разносились из неё, пучок за пучком острые отточенные стрелы ложились в длинные кожаные колчаны — барон Гисбурн готовился к благочестивому путешествию по святым местам.

Он исчез из родового замка так же внезапно, как появился в нём год назад после долгого отсутствия, и с ним исчезли его сообщники. Одной опасностью стало меньше на дорогах Стаффордского графства. Зато вскоре, наводя ужас на мирных христианских путешественников, на волнах Средиземного моря появилась новая разбойничья галера. Дерзость её экипажа превосходила все описания, лошадиные грива и хвост развевались на мачте. Много паломников было продано на азиатских базарах капитаном этого судна. Сиди Абдул Азисом звали его. В серебряной шкатулке, стоявшей на столе в капитанской каюте пиратского судна, хранилось благословение папы, а у изголовья постели висел серый плащ пилигрима.

Овдовевший сэр Уильям Фицус, вернувшись из очередного военного похода, недолго пробыл в родовом замке. На сей раз он даже не удосужился заглянуть в своё поместье — поручил управление им барону Эгберту Локслею и принялся искать встречи со злейшим своим врагом Гью Гисбурном, не дожидаясь милости правосудия. Его гнев был ужасен, когда он узнал, что вор и убийца в обличье святого странника ускользнул от возмездия. Граф почувствовал, что больше не в силах оставаться в замке, где всё напоминает о горестной утрате и неотмщённой обиде. И он вновь с облегчением взгромоздился на боевого коня.

Перестал бывать у Гентингдонов и дедушка Роберта — старый сэр Джон. Горе свело его в постель, а вскоре и в могилу. Жизнь в замке потянулась ещё тоскливее. Молодой барон не забыл ничтожной обиды, нанесённой ему племянником во время соколиной охоты, и не упускал случая потиранить его. Роберт побледнел, осунулся. Даже весёлый Гунт не мог развлечь его и, вздыхая, уносил любимого сокола, которым думал потешить мальчика. Единственное, что делал Роберт охотно, так это слушал рассказы старой Уильфриды о былых славных временах.

Но беда не приходит одна. Скоро в осеннюю тёмную ночь гонец на измученной лошади затрубил перед воротами замка. Он принёс страшную весть: граф Гентингдонский — в плену у жестоких шотландцев. Спасти его могло только одно — богатый выкуп.

Сэр Эгберт рьяно взялся собирать средства. Первым делом он продал всю серебряную и золотую посуду Гентингдонов, дорогие ткани. Ещё безжалостнее поступил с вилланами — помимо выкупа, все старые долги взыскал, которыми не очень-то интересовался вечно занятый военными делами сэр Уильям. И многих должников, которые не могли расплатиться, продал в рабство, разлучая мужа с женой и детей с родителями. Конечно, обязанность вызволить пленённого господина считалась одной из самых священных для виллана, но таких унижений и разора подданные Гентингдонов не видывали за всю свою горькую жизнь.

Неугомонный Гунт шепнул своему приятелю — конюху Ричу:

— А ведь говорят, что сэр Эгберт не отослал и половины того, что собрал. Кому плач, а кому и выгода от плена господина.

— Молчи, — перебил его конюх и оглянулся. — Или не знаешь, как крут на расправу горбун? Я и сам слышал, что все драгоценности покойной госпожи хранит он у себя в шкатулке, да ведь никому не радость познакомиться с «лисой».

Гунт досадливо махнул рукой:

— Ну, конечно, чего же с овцы шерсти не драть, если она сама напрашивается. Скажи — сколько можно трястись от страха?

Но Рич зажал уши.

— Отстань ради святого Дунстана, Гунт. Тебе хорошо говорить, а у меня пара ребят и жена. Если что — за меня ответят…

Первый лёгкий снег лебяжьим пухом покрыл не успевшую промёрзнуть землю, и конские копыта, пробивая его, оставляли глубокие следы. Всадник вёл в поводу громадного вороного коня, нагружённого рыцарским вооружением. Чёрные следы наполнялись влагой, точно горькими слезами. Они тянулись всё выше от речного берега в сторону замка Гентингдонов. И старый Бертрам, опустив голову, прислушивался к стуку щита о кольчугу, там, сзади, во вьюке рассёдланного коня.

Недобрые вести разносятся быстро: едва всадник въехал в ворота, как Роберт, бледный, в чёрном платье, выбежал на крыльцо. Старый Бертрам опустился перед ним на колени.

— Твой отец едва из плена, а уж опять повернул коня против дикого шотландца, — тихо сказал он. — В сражении под Дублином ему не повезло… Там и похоронен. Прими его воинские доспехи, молодой господин, и храни честь герба Гентингдонов.

Не сдержавшись, он порывисто и крепко обнял мальчика, а тот беспомощно уткнулся лицом в холодный и жёсткий панцирь старого воина. Остальные слуги молча, затаив дыхание, стояли на крыльце. Когда сэр Уильям был ребёнком, Бертрам на своих руках носил его, потом учил воинскому искусству. Эти же руки вынесли его с поля сражения и предали земле…

Резкий крикливый голос вдруг разорвал тишину:

— Что это за сборище? Как смели не доложить мне о приезде Бертрама? А ты, старая собака, что делаешь тут, вместо того, чтобы явиться ко мне?

Сэр Эгберт в чёрном, богато украшенном платье стоял в дверях замка, маленький, побледневший от злости.

Бертрам мягко отстранил Роберта и поднялся с колен.

— Я сейчас бы пошёл к тебе, господин, — почтительно, однако с достоинством, проговорил он. Но это… — и он ласково положил руку на плечо Роберта, — но это — сын усопшего, молодой граф Гентингдонский…

Губы Эгберта искривились, синие глаза запали внутрь и потемнели:

— Так ты считаешь мальчишку своим господином, а не меня? — тихим дрожащим голосом спросил он и, не ожидая ответа, повернулся к слугам и крикнул: — Схватить негодяя, заковать в «лису» и — в подвал!

Глухой ропот послышался в толпе слуг. Уильфрида, выбежавшая на крыльцо, кинулась было к мужу, но, повинуясь его знаку, остановилась.

— Господин, — спокойно промолвил Бертрам. — Ты брат моей покойной госпожи Элеоноры и до совершеннолетия её сына мы все тебе повинуемся, но настоящий владелец замка — он, Роберт Фицус, граф Гентингдонский.

Отойдя на шаг от мальчика, стоявшего отрешённо с прижатыми к заплаканному лицу руками, он снова преклонил колено перед ним, а затем перед Эгбертом Локслей и стоял неподвижно с обнажённой головой, полный спокойного в достоинства.